Мастер принес жестяной ящик, сунул его мне. Я собирал обломки кирпича, куски закопченной глины. Сухая пыль щекотала ноздри, забивалась в глаза. Руки у меня в несколько минут сделались черными, как у трубочиста. Вытирая невольные слезы, я перепачкал нос, щеки.
Мусор бегом относил к дальнему сараю за хозяйственными постройками. Старался не уронить на землю ни единой крошки — мастер строго предупредил.
Мастер молча разбирал печь, складывал в стопку изразцы. Меня он не понукал: я работал старательно.
— Видишь, парень, какое ремесло у печника? — первым заговорил он со мной.
— Пыльно, грязно. Но, как говорится, черная работа — белый хлеб…
Белый-то он, может быть, и белый, но все же сухая пыль и прилипчивая, жирная сажа мне не очень-то пришлись по вкусу.
Работали до позднего вечера. Уже в темноте добрался до дома садовника. Зайти таким грязным не решился. Побежал к пруду, вымыл там руки и лицо.
Приветливая хозяйка поджидала меня у двери. Впустила в кухню, снова принесла теплую воду, мыло. А на столе меня уже ждал свежий хлеб, кружка с молоком.
Из другой комнаты вышел сам садовник, без пиджака, в жилетке. В руке у него была большая керосиновая лампа; он поставил ее на полочку возле окна. Добродушно поглядывая сквозь очки, протянул мне руку:
— Первый день — и сразу дотемна? Строгий же у тебя мастер!
— А как же иначе? — ответил я несмело. — Меня сюда работать прислали.
Он уселся за стол рядом со мной:
— Ну как, нравится ремесло печника? Я уклонился от прямого ответа:
— Еще не знаю… Пыли много…
— Это уж точно! Особенно когда разбирают старую печь. А моя жена как пришла к вечеру в теплицу, так все тебя нахваливала и жалела. Такой, говорит, маленький мальчик и такая тяжелая работа… Да, брат, выбрать ремесло — не простое дело. Я вот что скажу: ремеслу надо такому учиться, к которому стремишься и разумом и душой.
— Так ведь я ж еще не выбрал! — ответил я поспешно. — Мне бы только деньжат подзаработать на школу.
— Думаешь, он много заплатит? Самое большее — десять копеек в день. А уж гонять будет, как зайца. Вот только сейчас парнишка от него ушел, недели не выдержал. Эти бродяги-ремесленники все соки выжимают из своих подручных.
У меня кусок застрял в горле.
В комнату вошла хозяйка:
— Жан, не пугай мальчугана, не надо. Поработает немного у печника, сам поймет, что у нас ему куда лучше будет. У меня и книжки всякие есть, и грифельная доска, как в настоящей школе.
— Ничего я его не пугаю, говорю, как есть. Креслинь — мастер хороший, ничего не скажешь, но подручных гоняет не меньше, чем помещик своих батраков. Да и работенка тоже… То ли дело у нас, у садовников! На кладке печи все видно — сколько сегодня разобрал, сколько сложил. А в теплице растет и растет себе потихоньку.
— Нет, Жан, оставь парнишку в покое! Потом как-нибудь возьмешь его с собой, покажешь теплицу, вот он сам и решит.
От усталости у меня слипались глаза, и очутись я сейчас на сеновале, то и раздеваться не стал бы, бросился бы в сено во всей одежде. Садовница, заметив, что я клюю носом, быстро постелила кровать, позвала:
— Иди, миленький, ложись!
Я мигом разделся и лег. Хозяева пожелали спокойной ночи и ушли в другую комнату, захватив с собой керосиновую лампу. А у меня сон пропал. В самом деле, неплохо бы обучиться садоводству. А потом домой — здесь жить не буду, затоскую по родным, по друзьям.
За печкой трещал сверчок. Размеренно тикали часы. Прокуковала кукушка, и я уснул…
Утром проснулся от того, что па щеку легла теплая рука хозяйки.
— Миленький, а миленький! — услышал я ласковый голос. — Уже утречко, пастушки скотинку погнали в поле. Скоро печник на работу выйдет, и тебе тоже пора… Ну, вставай, завтрак на столе. И на обед прибегай, ждать тебя буду…
Когда я примчался в замок, парадные двери были уже распахнуты. Мастер возился у печи в прихожей. Я робко поздоровался, но он, не ответив на приветствие, бросил на меня недовольный взгляд:
— За сараем ящик с глиной. Налей немного воды и начинай месить! Как перестанет липнуть к мешалке, так и готово.
И отвернулся, считая, что сказанного вполне достаточно.
Я видел, как месят глину каменщики, а вот сам не месил никогда. Но попросить угрюмого печника, чтобы разъяснил подробнее, не решился.
Разыскал ведро и отправился через фруктовый сад к пруду. Трава вся в росе, замочит мои ботинки. Я сел на тропку, разулся. И вдруг увидел рядом с собой, в траве, много опавших слив. Перезрелые, сочные, они сами просились в рог. Я старался на них не смотреть. Связал шнурки, перебросил ботинки через плечо. Нагнулся за ведром — рядом с ним лежала великолепная прозрачно-желтая слива. Я не выдержал. Схватил ее, зажал в ладони, оглянулся. Огромные окна замка смотрели на меня, словно волчьи глаза. Сердце екнуло. Пальцы сами собой разжались, слива покатилась в траву…
Принес воду, побрызгал глину, начал мешать. Опять встал босыми ногами на острый край ящика, как я это делал, работая у каменщиков.
У сарая показался мастер.
— Что ты там возишься? — крикнул недовольно. — Глина нужна, поворачивайся быстрее!
Подошел ближе, посмотрел молча, как я работаю. Забрал ведро с остатками воды, ушел.
Я продолжал месить. Руки и плечи заныли, лицо заливал пот. Вскоре пошло легче. Растворились комки, глина превратилась в жидкую однородную массу.
Я побежал в замок за ящиком. Креслинь работал внутри печи. Увидел меня, скомандовал:
— Воды, потом глины!.. А еще нужны кирпичи. Они сложены за сараем, бери там — и сюда!
Ботинки я поставил в сторонку, прикрыл доской, чтобы не заляпало глиной. Притащил воду, глину, кирпичи — все бегом, бегом. Мастер искоса поглядывал, проверяя, не стою ли я без дела. Как только я закончил носить кирпичи, подозвал к себе:
— Иди-ка сюда, будешь подавать изразцы из разобранной печи. Ну-ка, где там мой молоток?
Я подал молоток, необычный, тяжелый, заостренный с одного конца. Мастер взял изразец в левую руку, острым концом молотка ловко отбил от него старую глину.
— Вот так это делается, понял? — И добавил с угрозой в голосе: — Если хоть царапину сделаешь на лицевой стороне — вычту из жалованья, так и знай!
От волнения руки у меня тряслись, было трудно держать на весу изразец. Да и молоток оказался слишком тяжелым. Вскоре заломило правую руку. Но я не позволял себе даже секунду передохнуть.
Время от времени мастер бросал на меня взгляд через плечо. Почему-то мне казалось, что в его глазах проскальзывает насмешка. Словно он только и ждет, когда я взмолюсь: не могу больше!
И все-таки я поспевал за мастером. Наконец надтреснутый звон старого лемеха оповестил о перерыве. Я вздохнул с облегчением: теперь отдышусь. Но Креслинь продолжал молча работать. Тогда я набрался храбрости и спросил:
— Можно мне на обед?
— Ты что, на фабрике работаешь? Обед ему подавай! — Но через несколько минут процедил сквозь зубы: — Ладно уж, иди…
Я обулся и побежал, на ходу размахивая рукой. Садовница ждала па кухне. Посмотрела на меня вопросительно:
— Что, не хотел отпускать? Я рассказал, как мы работали.
— Ты, миленький, осматривай внимательно изразцы, прежде чем сбивать с них глину, — обеспокоенно предупредила она. — Может случиться, что мастер сам их поцарапает, а потом на тебя же и свалит.
Я обещал ей работать внимательно.
Меня ожидал сюрприз. На подоконнике лежала стопка книг — вчера их здесь не было. «Тарас Бульба», «Питер Мариц — юный бур из Трансвааля»… Надо же, какие замечательные книги!
Был тут и сборник стихов, и небольшая книжечка со смешным названием: «Искусник в жилетном кармане» — про всякие фокусы и веселые штучки. И учебники! «Арифметика», «Книга для чтения на латышском языке», «География», разговорники — русский, немецкий. И еще большая книга в толстом переплете. Я сначала подумал — Библия. Открыл — нет, не Библия, иллюстрированные журналы на немецком языке. И вообще во всей этой изрядной стопке не было ни одной религиозной книжки, словно хозяйка знала, что в общинной школе нас до тошноты пичкали всякими библейскими легендами, заставляли зубрить наизусть молитвы.