На углу Спаленой улицы Швейк и его конвоир натолкнулись на толпу людей, теснившихся перед объявлением.
— Это манифест государя императора об объявлении войны, — сказал Швейку конвоир.
— Я это предсказывал, — бросил Швейк. — А в сумасшедшем доме об этом ещё ничего не знают, хотя им-то, собственно, это должно быть известно из первоисточника.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил полицейский.
— Ведь там много господ офицеров, — объяснил Швейк.
Когда они подошли к другой кучке, тоже толпившейся перед манифестом, Швейк крикнул:
— Да здравствует император Франц-Иосиф! Мы победим!
Кто-то в этой восторженной толпе одним ударом нахлобучил ему на уши котелок, и в таком виде на глазах у сбежавшегося народа бравый солдат Швейк вторично проследовал в ворота полицейского управления.
— Эту войну мы безусловно выиграем, ещё раз повторяю, господа! — С этими словами Швейк расстался с провожавшей его толпой.
В далёкие, далёкие времена в Европу долетело правдивое изречение о том, что завтрашний день разрушит даже планы нынешнего дня.
Глава VI
ПРОРВАВ ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ, ШВЕЙК ОПЯТЬ ОЧУТИЛСЯ ДОМА
От стен полицейского управления веяло духом чуждой народу власти. Эта власть вела слежку за тем, насколько восторженно отнеслось население к объявлению войны. За исключением нескольких человек, не отрёкшихся от своего народа, которому предстояло изойти кровью за интересы, абсолютно чуждые ему, за исключением этих нескольких человек полицейское управление представляло собой великолепную кунсткамеру хищников-бюрократов, которые считали, что только всемерное использование тюрьмы и виселицы способно отстоять существование замысловатых параграфов. При этом хищники-бюрократы обращались со своими жертвами с язвительной любезностью, предварительно взвешивая каждое своё слово.
— Мне очень, очень жаль, — сказал один из этих чёрно-жёлтых хищников,{36} когда к нему привели Швейка, — что вы опять попали в наши руки. Мы думали, что вы исправитесь… но, увы, мы обманулись.
Швейк молча кивал головой в знак согласия, сделав при этом такое невинное лицо, что чёрно-жёлтый хищник вопросительно взглянул на него и резко заметил:
— Не стройте из себя дурака! — Однако тотчас же опять перешёл на ласковый тон: — Нам, право же, очень неприятно держать вас под арестом. По моему мнению, ваша вина не так уж велика, ибо, принимая во внимание ваш невысокий умственный уровень, нужно полагать, что вас, без сомнения, подговорили. Скажите мне, пан Швейк, кто, собственно, подстрекает вас на такие глупости?
Швейк откашлялся.
— Я, извиняюсь, ничего о глупостях не знаю.
— Ну, разве это не глупость, пан Швейк, — увещевал хищник слащаво-отеческим тоном, — когда вы, по свидетельству полицейского, который вас сюда привёл, собрав толпу перед наклеенным на углу манифестом о войне, возбуждали её выкриками: «Да здравствует император Франц-Иосиф! Мы победим!»
— Я не мог оставаться в бездействии, — объяснил Швейк, уставив свои добрые глаза на инквизитора. — Я пришёл в волнение, увидев, что все читают этот манифест о войне и не проявляют никаких признаков радости. Ни победных кликов, ни «ура»… вообще ничего, господин советник. Словно их это вовсе не касается. Тут уж я, старый солдат Девяносто первого полка, не выдержал и прокричал эти слова. Будь вы на моём месте, вы, наверно, поступили бы точно так же. Война так война, ничего не поделаешь, — мы должны довести её до победного конца, должны постоянно провозглашать славу государю императору. Никто меня в этом не разубедит.
Прижатый к стене чёрно-жёлтый хищник не вынес взгляда невинного агнца Швейка, опустил глаза в свои бумаги и сказал:
— Я вполне понял бы ваше воодушевление, если б оно было проявлено при других обстоятельствах. Вы сами отлично знаете, что вас вёл полицейский и ваш патриотизм мог и даже должен был скорее рассмешить публику, чем произвести на неё серьёзное впечатление.
— Идти под конвоем полицейского — это тяжёлый момент в жизни каждого человека. Но если человек даже в этот тяжкий момент не забывает, что ему надлежит делать при объявлении войны, то, думаю, такой человек не так уж плох.
Чёрно-жёлтый хищник заворчал и ещё раз посмотрел Швейку прямо в глаза. Швейк ответил ему своим невинным, мягким, скромным, нежным и тёплым взглядом.
С минуту они пристально смотрели друг на друга.
— Идите к чёрту — пробормотало наконец чиновничье рыло. — Но если вы ещё раз сюда попадёте, то я вас вообще ни о чём не буду спрашивать, а прямо отправлю в военный суд на Градчаны.{37} Понятно?
И не успел он договорить, как нежданно-негаданно Швейк подскочил к нему, поцеловал руку и сказал:
— Да вознаградит вас бог! Если вам когда-нибудь понадобится чистокровная собачка, соблаговолите обратиться ко мне. Я торгую собаками.
Так Швейк опять очутился на свободе.
По дороге домой он размышлял о том, а не зайти ли ему сперва в пивную «У чаши», и в конце концов отворил ту самую дверь, через которую не так давно вышел в сопровождении агента Бретшнейдера.
В пивной царило гробовое молчание. Там сидело несколько посетителей и среди них — церковный сторож из церкви св. Аполлинария. Физиономии у всех были хмурые. За стойкой сидела трактирщица, жена Паливца, тупо глядя на пивные краны.
— Вот я и вернулся! — весело сказал Швейк. — Дайте-ка мне кружечку пива. А где же наш пан Паливец? Небось уже дома?
Вместо ответа хозяйка залилась слезами и, горестно всхлипывая при каждом слове, простонала:
— Дали ему… десять лет… неделю тому назад…
— Ну, вот видите! — сказал Швейк. — Значит, семь дней уже отсидел.
— Он был такой… осторожный! — рыдала хозяйка. — Он сам это всегда о себе говорил…
Посетители пивной упорно молчали, словно тут до сих пор блуждал дух Паливца, призывая к ещё большей осторожности.
— Осторожность — мать мудрости, — сказал Швейк усаживаясь за стол и пододвигая к себе кружку пива, в пивной пене которого образовалось несколько дырочек — туда капнули слёзы жены Паливца, когда она несла пиво на стол. — Нынче время такое, приходится быть осторожным.
— Вчера у нас было двое похорон, — попытался перевести разговор на другое церковный сторож от св. Аполлинария.
— Видать, помер кто-нибудь! — заметил другой посетитель.
Третий спросил:
— Покойного-то на катафалке везли?
— Интересно, — сказал Швейк, — как будут происходить военные похороны во время войны?
Посетители поднялись, расплатились и тихо вышли. Швейк остался наедине с пани Паливцовой.
— Не представляю себе, — произнёс Швейк, — чтобы невинного осудили на десять лет. Правда, однажды невинного приговорили к пяти годам — такое я слышал, но на десять — это уж, пожалуй, многовато!
— Что же поделаешь, ведь мой-то признался, — плакала жена Паливца. — Как он здесь говорил об этих мухах и портрете, так и в управлении суда повторил. Вызвали меня свидетельницей, да что я могла им сказать, когда мне заявили, что я имею право отказаться от свидетельских показаний, потому что нахожусь в родственных отношениях со своим мужем… Я перепугалась этих родственных отношений — как бы из этого ещё чего-нибудь не вышло — и отказалась давать показания. Старик, бедняга, так на меня посмотрел… до самой смерти не забуду. А потом, после приговора, когда его уводили, взял да и крикнул им там, на лестнице, словно совсем с ума спятил: «Да здравствует свободная мысль!»{38}
— А пан Бретшнейдер сюда больше не заходит? — спросил Швейк.
— Заходил несколько раз, — ответила трактирщица. — Выпьет одну-две кружки, спросит меня, кто здесь бывает и слушает, как посетители рассказывают про футбол. Они всегда, как увидят пана Бретшнейдера, говорят только про футбол, а его от этого передёргивает — того и гляди судороги сделаются и он взбесится. За всё это время к нему на удочку попался только один обойщик с Поперечной улицы.