— Как же, как же, «Алису в Зазеркалье» читали, знаем. Даже чтобы оставаться на месте, нужно бежать быстрее и быстрее, — сказал он сквозь зубы. — Спятить можно — когда все время надо принимать такие решения. А если откажешься, захочешь оставить все как есть, так окружающие скажут — вот псих. Примут за мракобеса. Например… ну, не знаю я, какой рост хочу для сына! Да кто вообще, черт дери, точно знает, какого роста надо быть для счастья? Выше остальных? Но мы же не можем все быть выше остальных, или умнее, или красивее! Только сейчас понял, как хорошо нам жилось, когда не надо было выбирать рост, внешность, умственные способности. Зато теперь дети в случае чего и правда имеют все основания винить родителей. Во всем подряд. «Вы в меня не вложились!» — так и скажут. Крылья — конечно, существенный шаг вперед. Но со временем и это достижение обесценится, помяни мое слово.

— Да, и обесценят его такие как мы с тобой, Хенрик, потому что мы готовы пожертвовать и деньгами, отложенными на старость, и душевным покоем, лишь бы наши дети жили лучше нас. Лишь бы выпихнуть их наверх, — так же угрюмо отозвался я. Полагаю, нам надо в ножки кланяться «Корням» — ведь они же остаются единственным хранилищем генофонда, не испорченным модификациями. Живые ископаемые. Мостик в наше прошлое.

— Страшно подумать, как летит время, — вздохнул Хенрик. — Когда появились первые летатели? Лет двадцать-двадцать пять назад, да, Зак? Одуреть можно!

— Лет тридцать назад, мне кажется. А предпосылки к этому — еще раньше. Были же какие-то разработки, вроде бы оборонные, точно не помню.

— Что ж, прогресс неумолимо набирает обороты, — подытожил Хенрик. — Наш крылатый Мик, между прочим, рассказывает, что уже появляются модификации и попричудливее летателей. Достаточно придумать — и появляются. Так выходит с его слов. — Он шумно отхлебнул пива и откинулся на спинку кресла. — Хорошо, что я уже «земную жизнь прошел до середины»* и даже на три четверти. Не поспеть мне за этим прогрессом. *Измененная первая строка из поэмы «Божественная комедия» Данте Алигьери (1265 — 1321).

— Жаль тебя огорчать, приятель, но насчет трех четвертей — это ты даже не надейся. — Я фыркнул. — Ты проживешь больше семидесяти.

Хенрик вздохнул.

— Я всегда старался смотреть на жизнь оптимистично. Вивьен называет меня флегмой. А когда взъедается — то и бесчувственным бревном. Знаешь, в целом моя жизнь меня устраивает, но я терплю ее потому, что знаю — она рано или поздно кончится. Если у нас еще и уверенность в своей смертности начнут отнимать…

Он поставил бутылку на стол и нараспев зачитал японское стихотворение, кажется, хокку: «От начала времен так пошло:/ только мертвым ведом покой/. Жизнь — лишь тающий снег»*. /* Автор хокку — японский поэт Нандай, умерший в 31 год (1786-1817)../

Мы допили пиво и молча смотрели в ночную темноту. Сад окутала тишина, и лишь изредка раздавалась трель цикады. Издалека доносилось размеренное пение монахов.

— А я тебе, Зак, самое интересное припас на десерт, — вдруг сказал Хенрик. — Мы установили, кому звонил Бриллиант. Ты нас сам навел на след, так что тебе спасибо. Он звонил Уотерхаусу.

Я глубоко вдохнул свежий воздух. Медленно выдохнул. Стиснул перила.

Ну конечно. Все сходится.

— Я слышал речь Уотерхауса в парламенте. Если он нес это все хотя бы наполовину всерьез, ему летателя убить — раз плюнуть. Подумаешь, стереть с лица земли еще одно чудовище.

— Бриллианта мы арестуем в самом скором времени, как только оформим разрешение на арест и подкопим компромата на Уотерхауса, — теперь-то нам легче проследить их прежние взаимосвязи. А Бриллианта возьмем за жабры как следует, пугнем — в штаны наложит и Уотерхауса сдаст как миленький, со всеми потрохами. Пообещаем смягчение приговора — и сдаст. Вот увидишь.

Мысли мои плыли, как ночной туман над садом. Я всматривался в ночь, в городские огни вдали. Над Городом нависло облако, темнее ночной темноты, огромное и зловещее. И из глубины души у меня поднималось мстительное ликование — совершенно не христианское и не буддийское чувство, — древнее, грозное. Моя подавленность прошла. Вернее, она перешла в мрачную радость. Даже умиротворенное пение монахов не в силах было заглушить ее. «Немезида! Крылатая богиня, /Строгоочита правды дщерь! Жизнь смертных на весы кладуща, /Ты адамантовой своей уздою/ Их бег порывистый умерь!... Невидимо следящая за нами,/ Смирительница гордых вый…»* /Гимн Немезиде. Перевод А. Х. Востокова. /

Она — древнее божество, она старше остальных. Стихотворение, обращенное к ней, я выучил еще в детстве. Она уже простерла над Городом свои крылья, словно сотканные из мглы, и от них веет ледяной стужей, и пусть озноб бежит по хребтам тех, кто провинился. А мы — Хенрик, Кам, я — мы лишь орудия богини. Она — единственное божество, которому мы и впрямь служим. Она близится. Та, что карает надменных. Та, что вершит правосудие. Та, что мстит за преступления.

Немезида. Богиня возмездия.

Глава восемнадцатая

Изгнание из Рая

Наутро после встречи с Диким Пери проснулась очень рано. Над ней, заслоняя звезды, склонилась темная фигура, и Пери сквозь сон увидела, как существо тянет когтистые лапы к Хьюго. Тварь была грязная, изможденная, Дикая, но Пери сразу поняла, что это Питер — он пришел забрать Хьюго. То есть еще раз его украсть — он ведь украл у нее Хьюго с самого начала, с того момента, как сделал ей ребенка. Она схватила Хьюго и вскочила, давясь криком — и тут услышала женский голос, и кто-то легонько похлопал ее по спине.

— Я, конечно, понимаю, ты имеешь полное право дергаться, — громко сказала Сойка — похоже, ее не заботило, что под навесом мирно спят остальные летатели из «Орлана». — Все имеют право, просто не все еще знают, с чем мы столкнулись. Давай-ка их будить, — бросила она через плечо и стала пробираться среди спящих. Нагнувшись, она потрясла за локоть Латону и рывком поставила ее на ноги, несмотря на протесты. — Нико с Беркутом полночи спорили, как быть. Созывают общее собрание. Начинается в гражданские сумерки, так что шевелите перьями.

Когда все летатели из «Орлана» собрались вокруг потухшего костра, появились Нико и Беркут — они продолжали спорить напряженным полушепотом. В руках у Беркута был самострел, и когда они вышли на середину круга, Беркут тряхнул головой — мол, больше ни слова не скажу, не дождетесь, — и уселся наземь по-турецки. Нико немного постоял, никого не замечая и уставившись в свою инфокарту. Беркут разобрал самострел и стал его чистить, придирчиво осматривая каждую деталь.

Остальные летатели выжидательно глядели на Беркута, кое-кто жевал пастилки. Пери дала Хьюго банан и стала смотреть, как Беркут собирает самострел, старательно запоминая, как именно он прилаживает детали; за спиной у Беркута сидела на своем насесте Шахиня и следила за каждым движением хозяина так же внимательно, как Пери. Недоброе «щелк-щелк» встававших на место деталей было самым громким звуком в предрассветной тиши.

Нико вскинул голову и посмотрел поверх всех на Пери.

— Пожалуйста, расскажи нам как можно подробнее, что ты видела этой ночью, — велел он.

Нико впервые обратился прямо к ней.

Пери постаралась описать, что видела, но сомневалась, что все правильно запомнила — вдруг страх и темнота превратили жалкое существо в жуткое чудовище? И ей не придавало уверенности, что сильнее всего хмурились, слушая ее рассказ, именно старшие, опытные летатели. А младшие, похоже, не очень испугались.

— Да, ты описываешь Дикого, — сказал Нико и посмотрел на каждого летателя по очереди. — Это определенно Дикий. Придется переселяться.

— Что?! — Это был Раф. Молодой и сильный Раф. Он не собирался отдавать территорию без боя.

— Дикие очень опасны, — сказал Нико. — Тут либо-либо: или всерьез воевать с ними, или улетать с Райского кряжа. Лично я не собираюсь рисковать тем, что мы раздобыли во время вылета, ради драки с Дикими.