— Достойно ли мужчины бить маленького мальчика?

От этого вопроса наморщилось немало лбов, которым редко приходилось решать этические вопросы. От тяжких размышлений у Картуша глаза едва не вылезли на лоб, и он окинул взглядом свою команду, которая, казалось, не дышала.

— Я бить тебя не собираюсь! — заявил он наконец, и удивился сам своему благородству. — Но требую, чтоб ты мне впредь выказывал надлежащее почтение, поскольку я — Картуш, а ты — сопляк паршивый!

— Мне уже семь, — ответил Фанфан, — и сопляком я не был и не буду!

Казалось, первый тур закончился вничью, если принять в расчет разницу в возрасте соперников. Картуш сел, закрыл глаза и так начался второй тур. Авторитет и престиж Картуша опирались не только на его геркулесову силу, но прежде всего на то, что он был не просто бургундцем, а внуком того Картуша, что колесован был на Гревской площади в 1721 году. И вот теперь он с наслаждением рассказывал о своем деде, о его жизни и карьере, о его подвигах, грабежах, кражах, убийствах и о его мученической смерти. Долгую речь, произнесенную в почтительном молчании, он завершил так: — А ты кто такой? — и повернулся к Фанфану. — До моего роста ты, может, и дорастешь, но вот насчет предков… тут тебе, сопляк, пришлось бы родиться заново!

— Покажи ему ногу! — шепнул Гужон Фанфану и тот снял левый башмак, достал из кармана зеркальце, с которым именно из-за этого никогда не расставался, и каждому показал татуировку на своей стопе: угольник и слово "Эгалите". Поскольку кроме него читать тут никто не умел, он пояснил: — Это значит "Эгалите" — "Равенство".

Как у Картуша на его предках, престиж Фанфана в большей степени опирался на его татуировку; подействовало и на этот раз — в банде Картуша о таком и не слыхивали.

— Ты знаешь, что это означает? — спросил потрясенный Картуш.

— Конечно! — заявил Фанфан, понятия об этом не имевший. — Угольник представляет ложе королевы. "Эгалите" — значит равенство с королем. Мой дед спал с королевой и стал равен королю!

— С которой королевой? — спросил Картуш.

— Это я смогу раскрыть только в день своего восемнадцатилетия, ответил Фанфан. — Но скажу только тебе, это обещаю!

Так и прошел поединок двух главарей. Он мог бы кончиться заключением мира, но на деле не вышло ни мира, ни войны, поскольку оба главаря не виделись потом целых два года.

Предатель Пастенак не унимался. Раз он Фанфана предал, то считал должным того ненавидеть. Едва не лопнул от ярости, узнав, что встреча с Картушем не привела к капитуляции Фанфана. Напротив, после этого престиж Фанфана только вырос, и весть об этом долетела и до Пастенака. И это жгло огнем мерзкого урода, которому нечем было похвалиться и который не забыл, как проиграл Фанфану поединок: однажды зимой они соревновались, кто дальше пустит струю, и Фанфан не только превзошел всех, но и сумел выписать на снегу свое имя и ярость Пастенака ещё больше возросла, поскольку Пастенак писать не умел. Поэтому он взялся за затею, которая должна была стать страшным и окончательным уничтожением Фанфана и которая — скажем сразу — по счастливому стечению обстоятельств закончилась таким его триумфом, что Пастенак, узнав, позеленел от злости.

Произошло это так: на юго-восточном углу перекрестка рю Сен-Дени и рю де Ломбард стоял приют Святой Екатерины, основанный монахинями-августинками. Занимались они тем, что на три ночи предоставляли кров служанкам, лишившихся места, и было тех до шестидесяти. Ночлежка состояла из двух залов в подвале, один — с шестнадцатью огромными постелями, каждая на четверых девушек, другой — с пятью односпальными кроватями. Пастенак хорошо знал это место, потому что несколько месяцев мыл там полы — и именно там он приготовил ловушку, чтоб выставить Фанфана на посмешище и подорвать его престиж.

Уже два года Пастенак вынашивал подобные идеи, но та, последняя казалась лучше всех ещё и потому, что вызрела так поздно — ведь месть такое блюдо, что вкусней всего холодным!

Случай, причуды которого неисповедимы, привел к тому, что как-то раз утром (холодным и дождливым) Фанфан пришел взглянуть на странников из Иерусалима и у ворот приюта Гроба Господня столкнулся с Пастенаком. Нужно сказать, что Пастенак был рыж, но не веселого тона красной меди, а цвета прелой соломы, у него вечно текли сопли, он косил и к тому же, как все предатели, был лицемером. Но тут он кинулся с протянутой рукой к Фанфану. Сказал, что тот очень вырос и повзрослел, что было правдой. Тогда Фанфану было почти десять. Еще сказал Пастенак, что все былое забыто, что они вновь должны стать друзьями, короче говоря, сладкие речи так и лились из лягушачьего рта.

Выдать его мог лишь недобрый взгляд, но Фанфан, искренний по природе, и тем более только что прочитавший Плутархово "Жизнеописание", не был человеком подозрительным, и к тому же верил, что всем людям свойственно вести себя на манер греческих героев. Знай мы черные замыслы Пастенака, непременно предупредили бы Фанфана, но увы — что тот задумал, нам не ведомо. И, к несчастью, не было там ни Гужона, ни Святого Отца, ни Николя Безымянного, — никого из верных соратников Фанфана, чтоб разоблачить эту подлую личность.

У Святого Отца и Николя Безымянного настал час мучений — уже не чтения и письма, с этим они справились, но зато теперь в перерывах между визитами клиентов их матери-покровительницы им приходилось учиться счету! А что касается Гужона, тому отец — кулинар как раз вдалбливал в голову искусство приготовления паштетов, обильно награждая при этом пинками в зад.

Фанфан и Пастенак, уйдя от приюта Гроба Господня, разгуливали в толпе, хвастаясь своими похождениями. И так они оказались — при чем Фанфану и в голову не пришло, что это не случайно — перед приютом Святой Екатерины. Тут Пастенак остановился, судя по всему, погрузившись в мечты.

— Хотел бы я заполучить пять ливров, — вдруг сокрушенно произнес он, но слишком уж рискованно!

— Каких пять ливров? — насторожился Фанфан. — О чем речь?

— Ну, это идея Картуша! Такая шутка. Знаешь, мы в своей банде не только воруем, но и забавляемся! Подвергаемся всякими испытаниями, чтобы выяснить, кто из нас мужчина, а кто нет. На этой неделе Картуш заявил, что не отважусь я отрезать хвост коню гвардейца перед Тюильри. А я взял ножницы для стрижки живых изгородей, чик — и готово! И все наши были поблизости, чтоб убедиться, не наложу ли я в штаны — и, как видишь, я не наложил.

— Да, это ты отличился! — признал Фанфан.

— А ты бы смог?

— Надо будет подумать! Но почему ты не сказал, что за идея у Картуша?

— Попасть туда!

— В приют Святой Екатерины?

— Ну!

— Ничего интересного!

— Но ночью!

— Что-то украсть? В монастырях нельзя красть, кто это сделает, будет гореть в аду!

— Да не для кражи, а залезть в постель с девицами!

— Как это парень может влезть в женскую постель, да ещё у монахинь?

— А ты пошевели мозгами! Ну, например, одеться как девица! Но хоть Картуш и предлагал пять ливров, все отступились, и я тоже. Ведь если там схватят, то отправят в кутузку, и надолго, можешь мне поверить!

— А что Картуш? — спросил Фанфан, которого идея эта дразнила не так из-за девиц, как из-за пяти ливров, и прежде всего своей неслыханной дерзостью. — Он тоже струсил?

— Ты можешь представить переодетого женщиной его с ростом в метр восемьдесят?

— Ну нет, — согласился Фанфан. — Это было бы уже слишком!

И тут он размечтался. Пастенак поглядывал на него искоса. Знал что этого парня спровоцировать было не сложно.

"— Разве что теперь, повзрослев, он стал не так безрассуден!" подумал Пастенак.

— Я возьмусь! — сказал вдруг Фанфан, готовый сделать это и задаром, лишь бы доказать, что отвагой превосходит остальных.

— Когда это надо сделать?

— Сегодня вечером!

— Годится, сегодня вечером.