Разумеется, Астахов и Шнурре говорили о перспективах двусторонних отношений (в записях каждый опять приписывает иницативу другому). Шнурре заявил, что собирается в Москву и хотел бы встретиться с Микояном, и повторял, что «Германия не имеет никаких агрессивных намерений в отношении СССР и хочет их <отношения> улучшить» (запись Астахова). Астахов же, судя по записи Шнурре, «подробно объяснил, что в вопросах международной политики у Германии и Советской России нет противоречий и поэтому нет никаких причин для трений между двумя странами», ссылаясь при этом на Рапальский договор и советско-итальянские отношения.

Снова возникает вопрос, какой записи верить? Попробуем поверить обеим. Заявления Астахова в изложении Шнурре можно объяснить в свете его письма Потемкину. Кроме того, будучи опытным дипломатом и хорошо владея немецким, он был куда свободнее в общении, нежели плохо знавший язык, неискушенный и неуверенный Мерекалов.

20 мая Шуленбург посетил сначала Молотова, потом Потемкина, к которому явился «растерянный и смущенный». Посол заговорил о предстоящей поездке Шнурре, но Молотов, судя по его же записи, резко оборвал его: «Я сказал послу, что о приезде Шнурре в Москву мы слышим не в первый раз… Экономические переговоры с Германией за последнее время начинались не раз, но ни к чему не приводили. Я сказал дальше, что у нас создается впечатление, что германское правительство вместо деловых экономических переговоров ведет своего рода игру; что для такой игры следовало бы поискать в качестве партнера другую страну, а не правительство СССР. СССР в игре такого рода участвовать не собирается». Молотов заявил о необходимости «соответствующей политической базы», необходимой для успеха экономических переговоров. Сказанное, видимо, подействовало на Шуленбурга, тем более что исходило оно от главы не одного только внешнеполитического ведомства, но всего советского правительства. После этого послу ничего не оставалось как идти «плакаться» к Потемкину, хотя в записи беседы, посланной в Берлин, он старательно подчеркивал ее «дружественный» характер.

Получив меморандум Шуленбурга об этих разговорах, в Берлине задумались, что делать дальше. Между 22 и 26 мая Риббентроп подписал проект инструкций для посла, но они были отвергнуты Гитлером. Вот что рейхсминистр хотел довести до сведения Молотова в качестве «политической базы» дальнейшего диалога:

«В последние годы германская внешняя политика в основном определялась противодействием Коминтерну. Первой задачей национал-социализма было построение новой сильной Германии, абсолютно защищенной от проникновения коммунистических тенденций. Эта задача выполнена. Конечно, мы и впредь будем решительно подавлять любую коммунистическую агитацию внутри Германии и любое влияние Коминтерна извне.

Однако отношения между двумя государствами – Германией и Советской Россией – совершенно другое дело, если мы в Германии можем исходить из предположения, что советское правительство, в свою очередь, воздержится от атак на Германию посредством идей коммунизма и мировой революции. По некоторым событиям последних месяцев мы полагаем, что уловили знаки неких перемен во взглядах России в этом отношении… <далее ссылка на речь Сталина на XVIII съезде ВКП(б) 10 марта 1939 г. – В.М>.

Если эта посылка верна, мы можем без малейших колебаний установить, что между Германией и Советской Россией не существует реального противоречия интересов в международных делах. Во всяком случае, мы со своей стороны не видим ни одного комплекса вопросов, где наши взаимные интересы были бы прямо противоположны друг другу. Поэтому мы хорошо представляем себе, что пришло время для умиротворения и нормализации германо-советских отношений.

Эта германская точка зрения в некоторых аспектах уже нашла свое выражение за последние месяцы. Прежняя полемика в прессе против Советской России существенно приглушена…

Главным фактором в германской внешней политике является тесная связь с Италией, ныне закрепленная договором о союзе <от 22 мая. – В.М.>. Этот союз, как видно из самой сути вещей, не направлен против Советской России и никоим образом, даже косвенно, не затрагивает ее интересов. Он направлен исключительно против англо-французской комбинации. Что касается наших отношений с Японией, то мы заявляем совершенно открыто, что намереваемся расширять и укреплять их. Верно, что германо-японские отношения исторически развивались под антикоминтерновским лозунгом. Однако этот лозунг не означает нынешней, реально-политической сути того, что мы понимаем под укреплением германо-японских отношений. В большей степени мы имеем в виду нашу общую оппозицию Британии. С учетом наших хороших отношений с Японией мы можем способствовать преодолению русско-японских расхождений; в любом случае, мы никоим образом не заинтересованы в углублении этих расхождений, а, напротив, уверены, что можем содействовать тому, чтобы японская внешняя политика взяла такой курс, который не приведет к конфликту с Россией.

Наши расхождения с Польшей хорошо известны… С сугубо военной точки зрения, Польша вообще не представляет для нас никакой проблемы…

Взвесив реальное соотношение сил и интересов, мы не видим, что могло бы подвигнуть Советскую Россию активно включиться в игру британской политики по окружению <Германии. – В.М> … Британских усилий по окружению мы нисколько не боимся… Объединение России с Британией против Германии может быть объяснимо с точки зрения русских интересов, только если Советское правительство опасается агрессивных намерений Германии в отношении России. Как уже говорилось выше, мы не имеем в виду ничего подобного».

Я подробно цитирую этот не получивший законной силы документ только потому, что в нем уже заложена вся внешнеполитическая программа Риббентропа и его союзников и советников из министерства. Инструкции были составлены после (и, видимо, в результате) майской поездки Шуленбурга и Хильгера домой, когда они пытались привлечь внимание к возможности и необходимости нормализовать отношения с Москвой не только Риббентропа, но Гитлера. Первого они полностью убедили, второго – нет. Но слово фюрера было законом, поэтому инструкции отправились в архив. 26 мая Вайцзеккер телеграфно предписал Шуленбургу «полное воздержание»: «Вы не должны предпринимать никаких действий без дополнительных указаний; Хильгер не должен искать никаких контактов; наконец, нет намерений посылать Шнурре в Москву в ближайшее время». В написанном в те же дни черновом письме Шуленбургу Вайцзеккер «не возражал» против контактов Хильгера с Микояном, но и этот документ остался неотправленным.

Однако, вызвав 30 мая Астахова, статс-секретарь «продержал <его> у себя около часа». Вайцзеккер основательно подготовился к разговору [В архиве МИД Германии сохранились два неподписанных меморандума, датированных 29 мая (один – предположительно) как раз по тем вопросам, которые затрагивались в беседе.], который пошел по привычному сценарию – от текущих вопросов к как бы случайному зондажу «не для протокола» и «по моему личному мнению». Снова торгпредство в Праге, снова поездка Шнурре в Москву, на предложение о которой Молотов фактически дал отказ. Вайцзеккер образно сравнил германскую политику с… «лавкой», где для России есть широкий выбор товаров – от нормализации отношений до непримиримого антагонизма. «Выбор зависит от Советского правительства. Германское правительство готово к дальнейшим шагам по пути нормализации и наоборот», – резюмировал он. Поддакивая собеседнику в «совершенно неофициозном» тоне, Астахов принял к сведению эти «авансы», сделанные как минимум с санкции Риббентропа, и немедленно доложил об услышанном. Вайцзеккер тоже подробно записал содержание разговора и сообщил его отдельным письмом Шуленбургу в Москву. Одновременно он поручил Хильгеру возобновить контакты с Микояном. Таким образом, за считанные дни германская позиция менялась несколько раз: «жесткие» инструкции от 26 мая, принятые вместо многообещающих предложений Риббентропа, в свою очередь были смягчены.