ЧАСТЬ III

ВЕНА

Йозеф Грюнлих передвинулся к надветренной стороне трубы, снег на крыше вокруг него лежал кучами. Внизу, подобно костру во тьме, сверкал вокзал. Заверещал свисток, и, медленно двигаясь, появилась длинная цепь огоньков; он взглянул на свои часы, когда вокзальные пробили девять. «Это Стамбульский экспресс, — подумал он. — Опаздывает на двадцать минут, может, задержался из-за снегопада». Он подвел свои плоские серебряные часы и снова засунул их в жилетный карман, расправив складки на округлившемся животе. «Ну, в такую ночь, как эта, неплохо быть жирным». Прежде чем застегнуть пальто, Грюнлих засунул руки между кальсонами и брюками и поправил револьвер, который висел внутри штанины на шнурке, обмотанном вокруг пуговицы. «Йозефу можно доверять в трех случаях, — самодовольно рассуждал он сам с собой, — женщина, еда и прибыльное дельце со взломом». Он отошел от укрывавшей его трубы.

Крыша была очень скользкая, это представляло некоторую опасность. Снег слепил глаза. На ботинках он превращался в ледяные наросты. Один раз Грюнлих поскользнулся, и перед ним, словно рыба, поднявшаяся из темной воды, всплыл освещенный навес кафе. «Святая Мария, преисполненная благодати», — прошептал он, зарывшись каблуками в снег и пытаясь ухватиться за что-нибудь. Край водосточного желоба спас его, он поднялся на ноги и тихо засмеялся — не к чему сердиться на природу. Немного погодя он отыскал железные поручни пожарной лестницы.

За этим последовал спуск, он был, по его мнению, самой опасной частью всего дела, ибо, хотя лестница спускалась по задней стене жилого дома и ее не было видно с улицы, она выходила на товарный склад, а там был конец полицейского обхода. Полицейский появлялся каждые три минуты, тусклая лампа на углу склада отражалась в его черных начищенных крагах, кожаном ремне и кобуре револьвера. Глубокий снег заглушал звук шагов, и Йозеф не мог рассчитывать на то, что по шагам он узнает о приближении полицейского, но тиканье часов заставляло его все время помнить об опасности. Низко пригнувшись наверху лестницы, обеспокоенный тем, что его видно на белом фоне, он подождал, пока полицейский появился и снова исчез. Затем начал слезать. Ему нужно было миновать только один необитаемый этаж, но когда он достиг окошка верхнего этажа, то попал в луч света и услышал свиток. «Разве меня можно поймать? — засомневался он. — Меня ведь ни разу не поймали. Со мной такого не бывает». Повернувшись спиной к окну, он ждал или окрика, или пули, а в уме будто зашевелились хорошо смазанные колесики: одна мысль зацеплялась за другую и приводила в движение третью. Когда ничего не произошло, он повернул лицо от лестницы и глухой стены — двор был пуст, свет исходил от лампы, которую кто-то принес на чердак склада, а свисток был одним из того множества звуков, которые раздаются на станции. Из-за своей оплошности он потерял драгоценные секунды и теперь стал смело спускаться, не думая о своих обледеневших ботинках и шагая через две перекладины.

Добравшись до следующего окна, он постучал. Ответа не последовало, и он тихо выругался, не спуская глаз с того угла склада, откуда очень скоро должен был появиться полицейский. Он снова постучал и на этот раз услышал шарканье просторных шлепанцев. Оконная задвижка отодвинулась, и женский голос спросил:

— Антон, это ты?

— Да, — ответил Йозеф, — это Антон. Быстро впусти меня. — Занавеску отдернули, и тощая рука начала тянуть к себе верхнюю раму. — Нижнюю, — зашептал Йозеф. — Зачем верхнюю? Ты, видно, думаешь, я акробат. — Когда раму подняли, он с проворством, неожиданным для такого толстяка, шагнул с пожарной лестницы на подоконник, но протиснуться в комнату ему было нелегко. — Ты что, не можешь поднять раму еще на дюйм?..

Какой-то паровоз прогудел три раза, и его мозг непроизвольно определил значение этого сигнала: отправился тяжелый товарный поезд. Затем он влез в комнату, женщина закрыла окно, и шум, доносившийся со станции, утих.

Йозеф стряхнул снег с пальто, вытер усы и взглянул на часы: пять минут десятого, поезд на Пассау отойдет не раньше чем через сорок минут, а билет у него уже есть. Повернувшись спиной к окну и к женщине, он украдкой оглядел комнату: вещи оставались на тех же местах, где их зафиксировала его память, — тот же кувшин и миска на умывальнике красновато-коричневого цвета, расколотое зеркало в позолоченной рамке, железная кровать, ночной горшок, картинка с религиозным сюжетом.

— Окно лучше оставить открытым. На случай, если твой хозяин вернется.

— Не могу, ох, не могу! — произнес тонкий, испуганный голос.

Он повернулся к ней и сказал с дружелюбной насмешкой:

— Ух ты какая скромница, Анна, — и стал разглядывать ее проницательным, опытным взглядом.

Они были одного возраста, но она не обладала его опытом; тощая, взволнованная, стояла она у окна, ее черная юбка лежала поперек кровати, но черная блузка с белым воротничком, какие носят прислуги, все еще была надета на ней. Она держала перед собой полотенце, прикрывая им ноги.

Он насмешливо смотрел на нее.

— Ух ты какая милашка, Анна.

Рот ее раскрылся, и она, словно завороженная, в молчании уставилась на него. Йозеф с отвращением заметил, какие у нее кривые и тусклые зубы. «Что бы еще ни пришлось мне делать, — думал он, — целоваться с ней я не буду». Она, без сомнения, ожидала его объятий, ее скромность превратилась в отталкивающее кокетство пожилой женщины, на него ему приходилось отвечать. Присев на край широкой кровати так, чтобы она разделяла их, он начал говорить с ней детским языком:

— Ну и кто же к ней пришел, к нашей милашке Анне? Замечательный большой дядя? Ох как он ее потискает! — Потом игриво погрозил ей пальцем: — Мы одни, Анна. Мы с тобой еще повеселимся. А? — Покосившись украдкой на дверь, он с облегчением заметил, что она не заперта; с нее могло статься, эта старая сука была способна запереть дверь и спрятать ключ. Но его багровая жирная физиономия не выражала ни озабоченности, ни отвращения. — Ну как?

Она улыбнулась и глубоко, со свистом вздохнула:

— Ох, Антон.

Он вскочил на ноги, а она уронила полотенце и в черных бумажных чулках засеменила к нему мелкими птичьими шагами.

— Минуточку, — произнес Йозеф.

Он, словно защищаясь, поднял руку в ужасе от той существующей с незапамятных времен похоти, которую сам разбудил в ней. «Мы оба не из красивых», — подумал он, а присутствие бело-розовой Мадонны превращало эту сцену в намеренное богохульство. Настойчивым шепотом он остановил ее:

— Ты уверена, что в квартире никого нет?

Лицо ее покраснело, словно он начал грубо к ней приставать.

— Нет. Антон, мы совсем одни.

Мозг Йозефа снова четко заработал; его всегда смущали только простые человеческие отношения, а когда возникала опасность или нужно было действовать, ум его становился надежным, как проверенная и смазанная машина.

— Где сумка, которую я тебе отдал?

— Вот здесь, Антон, под кроватью.

Она вытащила небольшую черную докторскую сумку, он потрепал ее по подбородку и сказал, что у нее прелестные глазки.

— Раздевайся — и в постель, — приказал он. — Я вернусь к тебе через минутку.

Прежде чем она принялась спорить или требовать объяснений, он на цыпочках проворно проскользнул в дверь и закрыл ее за собой. Оглядевшись, он тут же нашел стул и засунул его ножку за ручку двери так, чтобы ее невозможно было открыть изнутри.

Комната, где находился Йозеф, была знакома ему по предыдущему посещению. Она представляла собой помесь конторы со старомодной гостиной. Там стояли письменный стол, красный плюшевый диван, вращающийся стул, несколько разрозненных столиков; две-три большие гравюры девятнадцатого века изображали детей, играющих с собаками, и дам, перегнувшихся через садовые изгороди. Одну стену почти полностью занимала огромная схема центральной станции с платформами, товарными складами, стрелками и сигнальными будками — она была испещрена разноцветными пометками. Сейчас очертания мебели были смутно различимы в полутьме. Тени от горящих фонарей падали на потолок и на зажженную настольную лампу, они, словно мебельные чехлы, лежали повсюду. Йозеф ударился ногой об один из столиков и чуть не опрокинул пальму. Он негромко выругался, и тут из спальни послышался голос Анны: