Сегодня же Халиль определенно был не в духе. Он только вздыхал и время от времени повторял:

— Бутрос… Бутрос…

Так звали его сына. Это имя не сходило с его языка. Оно вмещало для него весь мир. Бутрос был его помощником, надеждой, гордостью. Хал иль ничего не жалел, чтобы вырастить и выучить сына. Учеба давалась ему легко. Когда Бутрос успешно закончил начальную школу, Халиль, сияющий и счастливый, ходил из дома в дом, похваляясь: «Мой Бутрос получил свидетельство! Запросто получил, без всякого труда. А читает книги, будто глотает их…» Бутрос поступил в среднюю школу, Халиль не мог нарадоваться на своего Бутроса. Сын вытянулся, стал еще красивее — почти мужчина. И вот какой-то пьяный француз на автомашине задавил его. Халиль не находил себе места от горя. Думали, что он сойдет с ума. Все время говорит только о своем сыне. Говорит и плачет навзрыд. Каждый день собирает цветы и несет на могилу сына. С тех пор, о чем бы речь ни заходила, Халиль всегда упоминает имя Бутроса. Призывает его как свидетеля. Клянется даже его именем.

Халиль — высокий, даже статный — с тех пор стал сутулиться все больше и больше, будто стесняясь своего роста. Когда он выпивал, его толстые губы отвисали, лицо и глаза становились красными. Но дара речи никогда не терял. Часами мог он рассказывать всякие рыбацкие истории и небылицы, да так красиво и складно, что порой трудно было понять, где кончалась правда, а где начинался вымысел.

Рядом с Халилем устраивался Ахмад — самый молодой рыбак, почти еще мальчик. Потягивая маленькими глотками чай, он готовил наживку для завтрашней ловли. Чай пил он всегда медленно, умудряясь просидеть с одним стаканом весь вечер. Да и чашки кофе ему хватало надолго — он дожидался, пока кофе не станет совсем холодным.

— Да, рыбной ловлей не прокормишь семью, — пожаловался Абу Фадал, который ловил обычно сетью.

— Я вчера как вкопанный просидел весь день и ничего не поймал, — включился наконец в разговор Халиль.

— А ветер вчера дул с востока? — спросил Ахмад.

— Нет, с запада.

— Почему же не клевало?

— Видно, не повезло.

— Надо было бы мне прийти на твое место! — сказал кто-то из рыбаков, явно подтрунивая над Халилем.

— Ты что хочешь этим сказать? — сразу насторожился Халиль.

— То, что сказал. Ты просто не умеешь ловить.

— Это я-то?

— Да, ты. А кто же еще?

— Нет, ты слышишь, Абу Фадал? Ну разве это справедливо?

— Да бросьте вы! Как дети. Моря вам мало, что ли? В ловле, как ты говоришь, бывает — везет, а бывает — и нет. На все воля аллаха. Я вчера тоже растянул сети от входа в порт до Хадары, а вытянул всего три окунька. Отнес их домой. А хлеба пришлось в долг взять у пекаря Ибн Баира. Ничего не поделаешь — не повезло. А вот сегодня зато аллах, видно, сжалился. Поставил сети около форта. На какой-нибудь час — не больше. Вытаскиваю — полные рыбы. Как тут не скажешь: хвала аллаху! — При этих словах он простер вверх руки. — Уж такая наша жизнь — сегодня сыт, а завтра бит, — заключил он.

— Да, — подтвердил Халиль, — такая наша жизнь.

— Жизнь? — отозвался другой моряк. — Разве это жизнь? Чаще бит, чем сыт. Одни только беды и страдания. Будь она проклята, такая жизнь. Да простит меня аллах за эти слова. А может, это ремесло наше такое проклятое. Вместо счастья аллах нас терпением наделил. Другие, особенно те, что побогаче, не выдержали бы такой жизни, руки бы на себя наложили.

— Да, они и так с жиру бесятся и жизнь самоубийством кончают. Слышали небось о дочке Милу?

— Это которая утопилась? — уточнил Ахмад. — Так она, говорят, от несчастной любви…

— Я своими глазами видел, клянусь Бутросом! — опять вмешался в разговор Халиль. — Даже искупаться из-за нее в море пришлось. Я как раз на осьминогов охотился около той скалы. Уже было темно. В одной руке фонарь, в другой — острога железная, а за спиной — посудина пустая. Увидел осьминога, навел фонарь, острогой его хлоп, и только я было собрался его схватить, а передо мной в море что-то как плюхнется. Потом вынырнула чья-то голова и исчезла. Опять вынырнула и снова исчезла…

— Ну, ты, конечно, испугался, пятки в руки и бежать…

— Я? Бежать? Клянуть Бутросом — я точно прирос. Не к лицу моряку от моря бежать. Я весь берег наш знаю, исходил его вдоль и поперек. На своем веку чего только не повидал! Однажды такого осьминога видел — зверь! Целая тонна!

— Прямо-таки тонна?

— Ну, может быть, полтонны.

— Хватил!

— Пускай четверть тонны.

— Все равно много!

— Ну, пятьдесят килограммов вас устраивает?

— И это много!

— Да ну вас к чертям! — взорвался Халиль. — Не буду больше никогда вам ничего рассказывать! Зубоскалы!

— А может быть, все-таки, дядя Халиль, кило или полкило?

Все дружно захохотали. Ахмад даже со стула свалился, пролив свой недопитый чай.

— Вот заливает! Вот заливает! Осьминог, говорит, весом в тонну, — никак не могли успокоиться моряки.

— Ей-богу, рта больше не открою в этой кофейне! — продолжал клясться Халиль.

— А все-таки, правда, сколько он весил?

— Да что вы пристали? — взмолился Халиль. — Не вешал я его! Что я, весы с собой ношу, что ли?!

— Вот это другой разговор.

— Пусть будет по-вашему, — окончательно сдался Халиль. — Пусть полкило. Но осьминог, какой бы он ни был, это тебе не пескарь и не лягушка. Короче говоря, увидел я однажды большого осьминога, подкрадываюсь к нему с острогой. В момент, когда я замахнулся, волна как хлестнет — и сбила меня с ног. Острогу я метнул, но промахнулся. Задел ему только щупальце. Он, проклятый, весь скрутился, сжался и вдруг — хвать меня за ногу. Присосался и давай меня сжимать — аж в глазах потемнело. Сжимает, а сам, гад, своими щупальцами к другой ноге уже тянется. Ну, думаю, прощайся с жизнью, Халиль. Конец твой настал! Но с жизнью-то никому не хочется расставаться. Хоть и клянем ее, а она ведь, ребята, хороша! Я уцепился за камень и подтягиваюсь к берегу. Одна нога на берегу, а за другую осьминог меня тянет в море. Собрался я с силами и как завоплю. А на берегу ни души. Зима — никого нет. Один я одинешенек. Рассчитывать не на кого. Отбросил я острогу, вытаскиваю из-за пояса нож и давай полосовать им по щупальцам осьминога. Режу, пока он совсем не ослаб. Тут я его вытащил на берег и совсем добил. Отнес на рынок, да еще деньги хорошие получил. Вот как, братцы, бывает. А испугался бы я или растерялся, он бы всю кровь у меня высосал и в море утащил, как Ибн Кувейдира. Поминай потом, как звали! С морем шутки плохи! Это тебе пострашнее джунглей в Африке. Поэтому я, когда увидел голову…

— Какую голову? — перебили его моряки.

— Да голову дочери Милу.

— Наконец-то она опять вынырнула! — съязвил кто-то из моряков. — Ну ладно, валяй дальше!

Халиль хотел было обидеться, но раздумал. Надо же все-таки закончить эту историю.

— Как увидел я, что кто-то тонет, бросился в море. Минут пятнадцать барахтался, пока не вытащил тело на берег. Смотрю — глазам своим не верю — молодая девушка, вся в белом, будто на свадьбу вырядилась. Положил я ее на песок и бегом к полицейскому участку. «Помогите! — кричу. — Помогите!» Прибежали, а помогать уже некому. Лежит не дышит. Она упала прямо на камень. Если бы хоть на полметра дальше, то я ее, может быть, и спас бы. До сих пор она у меня перед глазами стоит. Красавица. Красивее в жизни своей никого не видел. Да простит ее аллах! Если бы я ее спас, отец, наверное, озолотил бы меня. У него, говорят, золото в сундуке не помещается. Вот ведь как бывает! Отец золото не знает куда девать, а дочь в море головой бросается.

— А чему тут удивляться? — вступил в беседу Абу Фадал. — Счастье не в золоте, а в покое.

— Что это еще за покой?

— Покой находит тот, кто не суетится, не жадничает. Меру во всем знать надо.

— Меру, говоришь? — переспросил Халиль. — Я вот и меру знал, и терпение имел, а в награду могилу получил…

— Я же вам сказал, что дочь Милу из-за несчастной любви покончила с собой, — вмешался Ахмад. — Вы верите, что бывает такая любовь? Вот ты, дядя Халиль, мог бы покончить с собой, если бы так влюбился? Скажи, только честно!