— Чего, чего? — встряхиваюсь я, не уловив момент, когда Лариска переключилась с гадания на бруснику, с брусники на детишек. — Какие дети?

— Да я пошутила, — Она улыбается, но от меня не ускользнула мгновенная тень, омрачившая ее глаза. — Это такая поговорка. Есть у тебя сын — и хватит. Все равно он подрастет и будет приезжать к нам, а потом внучка появится. Будем нянчиться…

Эге-ге, малышка! Язык вертится вокруг больного зуба. Ты женщина и никуда от этого не денешься, как бы ни скрывала. Но пойми, не здесь же, не в бухте Сомнительной. А учеба? Десять классов — это не так мало, если ты что-то умеешь. А ты кроме гимнастики да печатания на машинке — ни-че-го.

Вслух говорю другое:

— Не печалься. Все у нас с тобой образуется, Я ни о чем не забываю, положись на меня.

— Я и так полностью тебе доверяю. За тобой я как за каменной стеной. Как ты решишь, так и будет. Но все же ты мне иногда говори…

Она вдруг беспомощно разводит руками и оглядывает стены. Я понимаю ее взгляд. Он хочет охватить не одни эти стены, но и весь пустынный кран со льдами, ветрами, безлюдьем, холодом, риском. И у меня впервые возникает мысль, от которой я ежусь: «А хорошо ли ей здесь? Правомерна ли только моя точка зрения? Наконец, что это — любовь или, может, иллюзия? Как совместить обоюдные интересы, чем жертвовать и где предел этих жертв?»

От таких раздумий у меня сводит скулы. Чтобы выиграть время для ответа, я включаю «Спидолу»:

— Из-за шума и вибрации жители близ аэропорта имени Кеннеди требуют запрета посадок тяжелых реактивных самолетов «Конкорд»…

— Пьяные офицеры западно-германской армии запалили на площади костер и кричали: «Сожжем еще одного еврея»…

— Реактивный дождь над Норвегией…

— Впервые официально объявлено о населении Китая — она составляет девятьсот миллионов человек, хотя, по мнению некоторых зарубежных специалистов, эта цифра достигла одного миллиарда…

— Спокойной ночи, малыши!..

Лариса задумчиво проводит гребнем но своим непокорным завиткам — транзистор тотчас отзывается треском. Это явление почему-то нас всегда смешит.

— Мы с ним в сговоре, — хохочет Лариса.

Я тоже смеюсь, по транзистор выключаю.

— Ты просишь иногда говорить тебе… Я думаю, что от тебя ничего не скрываю, — вру я ей и делаюсь серьезным потому что не все мысли можно доверить даже любимому человеку. Я тоже в иные моменты подвержен сомнениям, и тогда будущее мне кажется зыбким. Но я не имею права об этом говорить, и это меня дисциплинирует. Я просто не могу позволить себе показаться рядом с ней слабым, потому что я, как ни говори, проникся уважением к ее почти восьмилетнему стремлению ко мне, к ее чувству, которым она жила все эти годы. Мне остается благодарить судьбу за то, что она подарила мне ту далекую встречу в редакционном коридоре.

— Не надо печалиться, — говорю я. — У нас с тобой все хорошо. Ты моя последняя и самая чудесная гавань. Зима пролетит незаметно, будем работать, читать, учиться. А весной, когда приедут люди, уедем. Если захочешь, я снова уйду в газету, и нам дадут квартиру. Везде и всегда требуются хорошие журналисты. Если захочешь, уедем на материк, будем жить в Суздале, и я куплю лошадь. Как думаешь, сколько она стоит!

— Да мой дедуся тебе бесплатно с радостью отдаст свою.

— Коняка мне не нужна. Скакун нужен, с кавалерийским седлом.

— Я думаю, рублей триста стоит.

— На фига мне за триста! Это несерьезно, говорят, орловский рысак — ну, средний — стоит две с полтиной…

— Давай его купим.

— А денег не жалко?

— Денег мне вообще не жалко. Если ты будешь со мной, то у тебя будут деньги. Я очень экономна. Другие женщины, что ни год, покупают кольца, серьги, шубы. А мне этого не надо.

Вот чертовка! Я знаю, в чей огород летят камешки… Во всяком случае это звучит трогательно — женщина остается женщиной.

— Да-да, конечно. Я в тебе очень ценю это. — Но сам думаю о том, что по сути эта болтовня не ответ на ее главный вопрос.

— Давай не будем загадывать. Но… Но каждый человек на земле должен видеть, как играют его дети.

Лариска наклоняется ко мне, глаза ее зажигаются благодарным светом:

— Люби меня, смейся, пиши стихи, — шепчет он.

— Все Ахматову читаешь?

— Не только. Вот послушай, что у меня записано в тетради. — Она вытягивает из-под матраца тетрадь. «Никакое притворство не может долго скрывать любовь, когда она есть, или изображать — когда ее нет». Это сказал Ларошфуко.

— Хм, пожалуй…

— А вот еще, слушай, — Лариса улыбается, — «А когда пожелтеет трава и растают в небе трубные журавлиные звуки, они потихоньку начнут скучать по галечному берегу, на котором разместилась школа-интернат. Начнут все чаще вспоминать стены классов с портретами ученых и писателей, уютную пионерскую комнату со сверкающим медью горном, дорогу, ведущую от моря к школе…»

— Последнее что-то знакомо, — говорю я и силюсь вспомнить, где это я читал.

— Глупый, это писал ты.

Я хохочу, сраженный неприкрытой лестью, а может быть, и самым настоящим лицемерием моей дорогой супруги. Вскакиваю и кричу:

— Это ты глупая! Глупая! Когда я только тебя перевоспитаю?

Лариска изображает на лице недовольство:

— Неужели я не имею права записывать то, что мне правится?

— Можешь, конечно. Это твое право, но все же знай меру.

— Тогда я больше тебе не буду никогда читать свои записи.

Я кладу руку на ее колено и дурашливо вытягиваю губы, тянусь к ней. Так обычно делают взрослые люди, когда пытаются создать впечатление, что умилены младенцем и жаждут поцеловать розовый носик:

— Тю-тю-тю-ю-ю…

Она смеется, и в уголках ее глаз скапливаются слезники. Она изящным жестом убирает их подушечками мизинцев.

— Баранья Башка, мы наконец будем обедать?

— Прости, — Она поднимается, но у двери задерживается и смотрит на руку: — Как?

Я вспоминаю о руке, и кровь снова трепетными толчками начинает стучать под бинтом и шкурой.

— Нормалеус. Не беспокойся. Давай жрать.

— Константин! — укоризненно произносит она. — К твоей внешности так не идут грубые слова.

— Ах, простите, мамзель. Кушать-с желательно, брюхо-с прилипло к спине.

Лариска возмущенно хлопает дверью.

Эх, елки, как не повезло! Если я не смогу подготовить жилье к зиме, то кто же за меня это сделает? Зачем тогда вообще здесь быть? Хорошая, но странная система в нашем охотуправлении. Живи, охраняй медведей. А от кого охранять? От Ульвелькота? Жирновато на одного охотника двух егерей держать. Было бы больше пользы, если бы мы жили в поселке, где половина жителей имеет ружья и промышляет песца. Но раз база заказника здесь — значит, здесь и жить. Еще неизвестно, даст ли свою упряжку Ульвелькот, чтобы объезжать охотизбушки.

Непонятно все это, по все-таки хорошо, когда есть такие люди, как наш областной начальник. Спасибо, не лез в душу — как и почему. Просто сказал: хотите пожить зиму в бухте Сомнительной? А потом добавил: пользы вы принесете не очень много, потому что процентов семьдесят своего времени будете тратить на то, чтобы обслужить себя. Но важен сам факт, что в Сомнительной появились наши постоянные люди. Спасибо тебе, товарищ начальник, за то, что ты понял меня и предоставил такую возможность! Я не охотовед и Лариска не егерь, но мы будем честно выполнять свой долг — обживать Сомнительную.

Убитый медведь! Вот что пока самое главное для нас с егерем Лариской.

Ты уж, товарищ начальник, прости, что так вышло. Никто об этом не узнает.

Я говорю себе вслух:

— Надо медведя убрать. Убрать надо медведя. Ульвелькот вот-вот объявится.

— Котенок, обедать, — слышу голос Лариски.

Обедать так обедать.

— Ба! — дико ору я, переступая порог Зала Голубых Свечей. — Откуда? — имеется в виду дымящееся блюдо с пельменями. Хотя я, конечно, знаю, что не далее как позавчера Лариса лепила пельмени.

— От верблюда! — что есть силы кричит в ответ Лариска. Она удивительным образом копирует меня и подхватывает любое мое словечко. Вот почему мне всегда приходится быть начеку.