Маленький путник ушел; скоро он как старший будет встречать свою прабабку в мире духов. Вернувшийся тоже исчез: утонул в злобных воплях людей, которые хотели его убить, — но, по счастью, ему покровительствует какой-то очень могущественный дух. Я надеюсь, что он не исчерпал своей судьбы, но если он и оправится, то наверняка уже после моей смерти. Я не знаю, где он, от меня это скрывают. Я не могу сказать ему перед уходом, что мой дух будет помнить о нем, что я желаю ему счастливых свершений и мирной старости.

О Нананом, мой земной путь окончен. Часто и много думала я о возвращении в твое лоно. Когда я болела — душой или телом, когда было тяжко на сердце, я упрекала тебя за то, что ты не откликаешься на мой зов. Ночами, когда, устав от долгого и трудного пути, мой дух мечтал сбросить с себя оковы плоти, которая не давала ему ничего, кроме страданий, ты являлся мне в видениях, таких ясных и ярких, что они затмевали здешнюю жизнь. Мои уши ловили звуки твоих голосов, похожих на ласковый шелест листьев перед дождем, или на тихий плеск дождевых капель, скатывающихся с ветвей, или на торопливо журчащий говор ручья… но чаще всего ты говорил со мной мощным и спокойным голосом всей земли: шумом лесов, уходящих в неизведанную даль, и бездонным молчанием необъятного ночного неба. Да, я много думала о тебе, Нананом.

Я не знаю, легким ли будет возвращение в твое лоно. Ночные мечты и видения не раз уносили меня к тебе, но обычно это случалось со мной, когда земная жизнь была мне в тягость. Болезни, страхи, страдания — только они направляли к тебе мои помыслы.

Теперь я вверяюсь тебе, Нананом. Будь милостив. Ты знал меня, когда я умерла, чтобы войти в мир, который представляется нам таким прочным, а оказывается лишь хрупкой, временной оболочкой вечного духа.

И все же возвращение в твое лоно страшит меня. Не смейся надо мной. Ведь ты знаком мне только по ночным видениям, и я так долго пробыла в этом мире, что страх перед возвращением прочно угнездился в моем рассудке.

Смерть. Как долго это слово пугало меня. Но теперь смерть кажется мне возрождением, так же как появление нового ребенка в этом мире отзывается слезами прощания в мире духов. Не суди меня слишком строго за любовь к вещам, которыми я услаждала плоть: мне казалось, что я привязана к ним крепчайшей пуповиной, и порой они приносили мне столько радости! Зачем ты насылаешь на нас счастливую слепоту земной жизни, если наша цель в ней — смерть?

Я упрекаю тебя. Не гневайся. Я видела завесы жизни, разделившие бесконечность мирового круга на крохотные участки, которые мы считаем огромным миром и единственным временем жизни; мы отчаянно держимся за наш жалкий участочек, пока не перерастаем очередную завесу. Представляю себе, как ты смеешься, когда мы немного подрастаем и узнаём, что наш мир, казавшийся нам необъятным и великим, — лишь ничтожная песчинка в беспредельности круга; мы чувствуем себя дураками и все же цепляемся за лохмотья изжитой жизни, пока не входим в следующий, на этот раз по-настоящему беспредельный, как мы думаем, мир — чтобы снова обмануться и почувствовать свою глупость именно в то мгновение, когда мы опять возомнили себя мудрецами.

И вот я стою перед последней завесой. Прими меня. Я готова. Твое лоно — конец пути. Начало. Бесконечность. Я возвращаюсь к тебе, Нананом.

Монго Бети

Помни Рубена

(фрагменты из романа)

Перевод с французского Ю. Стефанова.

Все роднило Фор-Негр с Ойоло, и в то же время они отличались друг от друга, как небо от земли.

Завороженный размахом столицы, где даже в африканских кварталах улицы были на диво длинны и широки, очарованный оживленностью, блеском и пышностью европейской части города с его нескончаемой пестрой сутолокой, пришелец из Ойоло чувствовал себя так, словно, расставшись с уродливым грязным карликом, он явился в гости к величавому колоссу.

Однако и здесь, как в Ойоло, белая цитадель была опоясана валами черных кварталов, один из которых, Кола-Кола, чудовищно разросшись, наступал на нее с востока, словно вел осаду. Казалось, он силится встать на цыпочки, чтобы смерить ее взглядом и вызвать на бой. На самом же деле это предместье, как и Туссен-Лувертюр, переживало трагедию нищего бродяги, которому по иронии судьбы довелось столкнуться с расфранченным богачом и который все время мучительно раздумывает, как ему себя вести. Пусть в глубине его зрачков таится мольба, пусть его рука тянется за подаянием, а губы взывают о сострадании — всей своей внушительной фигурой он бросает невольный вызов богатею; его цветущая молодость сама по себе выглядит непростительной дерзостью; малейший жест, говорящий о естественном превосходстве, выдает его с головой. Но когда богач обжигает его презрительным взглядом, он вздрагивает, как от удара плетью, и руки его сами собой вытягиваются по швам.

Подобно Туссен-Лувертюру, Кола-Коле давно уже был преподан белыми властями урок, и урок этот был куда более жестоким. Но много раз поставленное на колени африканское предместье неизменно находило в себе силы подняться. К моменту появления Мор-Замбы этот старейший из черных кварталов колонии, на который с восхищением смотрели его младшие братья, возмужавший и закаленный в битвах, как никогда уверенный в себе, постепенно, шаг за шагом, завершал завоевание фактической автономии: именно этого не удалось добиться Туссен-Лувертюру, чья попытка такого же рода была только что потоплена в крови. В предместье уже был выработан собственный свод неписаных законов, и, хотя колониальные власти Фор-Негра не признавали их и боролись с ними, они продолжали действовать. Кола-Кола ковала теперь кадры собственной администрации и старалась даже заложить основы общественной жизни. Фор-Негром правил губернатор, живший во дворце над морем; у Кола-Колы был собственный пророк.

Какое проклятье тяготеет над сирыми и убогими, что они не могут обойтись без богатых и сильных? Подобно Туссен-Лувертюру, Кола-Кола каждое утро посылала в Фор-Негр тысячи лучших своих сыновей, чтобы они вымолили там скудный кусок хлеба насущного. За это безжалостный Фор-Негр, попирая закон справедливости, на весь день надевал на них ярмо, и колейской молодежи волей-неволей приходилось гнуть перед ним спину. Зато вечером, вернувшись в свое гнездо, ощутив под ногами родную почву, молодые колейцы торопились завести речь о своем неотъемлемом праве на свободу. Так и длилась эта вечная борьба, эта затянувшаяся игра, в которой каждая из сторон старалась оставить другую в дураках, постоянно терпела поражения, никогда в них не признавалась и не могла окончательно закрепить победу — словом, все происходило точно так же, как между Туссен-Лувертюром и Ойоло, только с гораздо большим размахом.

Беглец быстро освоился в Кола-Коле. Рекомендация семейства Жанны помогла ему с самого начала найти приют у ее родственников, славных людей, живших в длинном и приземистом глинобитном доме, похожем на тысячи других невзрачных строений, как попало разбросанных по предместью, напоминавшему стойбище кочевников. И однако, жилище папаши Лобилы — так звали хозяина Мор-Замбы — отличалось одной особенностью, которая с первого взгляда ускользала от стороннего наблюдателя: постепенно, месяц за месяцем, а быть может, и год за годом чья-то упорная, хоть и неумелая рука, пользуясь редкими промежутками свободного времени, обмазывала стены цементом, стараясь законопатить щели и укрепить все строение, а заодно хоть как-то украсить и отделать его.