— Хорошо, доктор, — ответила сестра. Она по-прежнему широко улыбалась и, опустив после приветствия правую руку, теребила пальцами что-то невидимое на отвороте форменного зеленого халата, а Хуана, достав из кармашка ключи, миновала длинный больничный коридор и по залитому яростным солнцем двору подошла к автомобильной стоянке.

— Сегодня больные просто одолели вас, доктор.

— Одолели, Пейшенс. Вы тоже устали?

— Нам-то не привыкать, доктор. Ничего.

Хуана ощутила чуть заметный холодок — вежливую, но совершенно неодолимую отстраненность, которую здесь чувствовали все чужаки, даже связанные с местными жителями неразрывно. И Хуана обрадовалась, что сестра умолкла. Пока сестра не начала говорить, она и не знала, что та идет следом. С манговых веток, затенявших машину, упало на капот несколько листьев, и один, еще не потерявший свежести, застрял под левым стеклоочистителем. Вытащив его и обернувшись к сестре, Хуана спросила:

— Вас подвезти?

— Да, если можно, пожалуйста, доктор.

Поначалу Хуана просила сестер называть ее по имени, чтобы хоть как-то растопить лед чинопочитания. Но это только усложняло им жизнь, и они всячески старались показать — весьма, впрочем, вежливо и совсем не назойливо, — что ее требование смущает их и даже страшит: ведь оно разрушало привычную обыденность, в которой существовали уважаемый Доктор, Старшие сестры, просто Сестры, Младшие сестры, Сестры-практикантки, и все эти титулы охраняли мир, куда они страстно стремились пробиться, а пробившись, старались вскарабкаться повыше. Хуана поняла все это и смирилась, но порой ей хотелось убедить себя в том, что со временем смешная и убийственная серьезность, с которой здесь относились к внешним пустякам — от званий до форменной, по чинам, одежды, — лопнет и работающие с ней рядом люди заинтересуются внутренней сущностью дела, а значит, возникнет и духовное общение, все еще — несмотря ни на что — очень нужное ей.

— Куда вам?

— Это рядом с бензохранилищем «Тексако», доктор, после переезда у Корле.

Обычно Хуана сворачивала вправо, как только выезжала за больничную территорию, и меньше чем через милю город отступал, а вокруг смыкались сухие колючие заросли, яростно вцепившиеся корнями в насквозь просоленную землю приморской долины, да редкие селения, окруженные пальмами, или одиноко стоящие дома с вывеской, что здесь живет знахарь-целитель. Но сейчас, сразу же за детским корпусом, Хуане пришлось поехать влево — по дороге на Аккру, незагруженной и широкой, превратившейся, однако, теперь в мышеловку, потому что кому-то в Городском совете захотелось сделать из нее автостраду с разделенными по осевой встречными потоками. Вдоль шоссе, от больницы до долины Корле, построили два бетонных барьера, и между ними посадили цветы, вскоре обратившиеся в бурую пыль, потому что их перестали поливать. Теперь пришлось бы тащиться через город, от которого Хуане так хотелось отдохнуть, и, подумав, она не поехала по шоссе, а свернула на старую прибрежную дорогу, ведущую к новому порту в Теме.

Они еще только подъезжали к долине, а над дорогой уже потянуло ветром, и зловонные воздушные языки стали захлестываться в окна машины. Сестра радостно и чуть испуганно захихикала, а потом до отказа подняла стекла и даже тщательно заперла ветровичок. Хуана с улыбкой посмотрела на сестру и, сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, подняла стекло со своей стороны и тоже прикрыла ветровик.

После переезда у Корле Бу, увидев вывеску компании «Тексако», Хуана перешла на первую передачу и уже почти остановила машину, но тут сестра виновато улыбнулась и сказала, что ей, мол, надо бы подальше, да у больницы, когда они садились в машину, она не сумела как следует объяснить. Хуана молча поехала вперед и вскоре увидела недостроенный дом с надписью «Средняя политехническая школа»; эта стройка началась еще до ее приезда.

— Здесь, — неожиданно сказала сестра, и Хуана, заранее предполагавшая такую неожиданность, притормозив, плавно остановила машину, не подъезжая вплотную к открытой канаве. Сестра вышла, и ее губы зашевелились, выговаривая обычную многословную благодарность, но поднятые стекла заглушили все звуки. Люк в потолке кабины был открыт, и Хуана, привстав, прощально помахала сестре рукой.

Хуана проезжала здесь не впервые: уже несколько раз, вот так же днем, устав от города, больных и больницы, от одиночества, тоски и крайнего раздражения, с которым, несмотря на ее сильную волю, ей все труднее становилось справляться, она искала отдохновения в дороге. Уже несколько раз, выехав на шоссе и отдавшись целительному действию скорости, она вдруг начинала смутно надеяться, что ее жизнь вовсе не растрачивается впустую и что эта вот долгая бесцельная поездка поможет ей осмыслить свое существование. Дорога служила Хуане лекарством от застарелого болезненного беспокойства — Хуана бежала от работы, от людей, чью разрушенную психику ей надлежало восстанавливать, потому что это-то и было ее работой, но главное — от города, полонившего ее и как бы созданного специально для того, чтобы разрушать человеческую психику. Всякий раз, проезжая по городу, Хуана ощущала едкую злость, хотя и понимала, что это бессмысленно. Она злилась на себя, пытаясь осознать, зачем ей понадобилось спасать людей, не вынесших того беспорядочного ужаса, от которого она и сама хотела бы спрятаться, — людей, измученных бесконечными страданиями и отгородившихся от них стеной безумия; ей казалось бессмысленным разрушать эту стену, чтоб вернуть людей в чудовищный город, способный сломить любой рассудок. Но тут она ловила себя на мысли, что город-то вовсе не самое худшее место. Ей приходилось бывать в деревнях, и там свирепствовал такой разор, по сравнению с которым этот каменный омут казался тихой и спасительной пристанью. В деревнях всеобщий развал и оскудение чувствовались гораздо сильнее, чем в городе. Видимо, корни бедствий таились глубже.

Когда Хуана проезжала через Джеймстаун, улицы были забиты машинами, и, напряженно лавируя в их медленной волне, она забыла про закрытые окна. И только потом, уже выбравшись из долины, миновав тюрьму, почтовое отделение, Бэркли-банк, стоящий слева, и закрытую церковь у берега справа, проехав мимо большого недостроенного здания, в котором должен был разместиться Стандард-банк, она оказалась на свободной дороге и смогла наконец опустить стекла. Воздух был горячим и живительно влажным; Хуана миновала здание парламента и тут, как обычно, увидела полицейского, который весело и ловко дирижировал уличным движением, а сейчас остановил все потоки машин. Справа рокотал морской прибой, мощно, но мягко заполняющий слух, и вот в этом жарком и влажном спокойствии веселый полицейский повернулся, глянул на Хуану, улыбнулся и подмигнул ей, давая разрешение двигаться дальше. Первая передача включилась без скрежета, чего почти никогда не бывало. Машина плавно тронулась с места, и, поправляя зеркальце заднего вида — не потому, что его надо было поправить, а из желания прикоснуться к его овальному краю и почесать затекший безымянный палец, — Хуана еще раз посмотрела на полицейского, командующего машинами и их водителями, и тут вдруг она впервые заметила, что он почти не оглядывается назад, словно по нарастающему реву двигателей, по содроганию почвы безошибочно чувствует, что там происходит за его спиной.

Застарелое напряжение отпустило Хуану, и, даже проезжая Триумфальную арку, которая олицетворяла «свободу и справедливость», она не стала размышлять о том, как издевательски звучат порой эти слова — по крайней мере для человека, знающего их истинное значение. Хуана проехала мимо стадиона, сегодня пустого и необычно тихого, потом резко повернула налево и сразу же, с опасностью для жизни, направо — так уж тут была проложена дорога, — а дальше, в районе Кристиансборга, ей пришлось убавить скорость, потому что здесь было много селений и их жители, скрытые домишками и заборами, имели обыкновение выскакивать на шоссе перед самым радиатором проезжающей машины. Но, приближаясь к кафе «Калифонийская луна», Хуана вовсе не собиралась останавливаться.