— Да, я уловил: речь идет о какой-то свадьбе…
— Верно… А если в середине ночи ты вдруг встанешь и выйдешь из своей комнаты, то, где бы в Африке ты ни находился, ты услышишь отдаленный смех, и он не будет иметь к тебе ни малейшего отношения. Так что постарайся не раздражаться из-за этого! — закончила Жизель, нежно глядя на него.
— Это так прекрасно, Жизель!.. Ты впервые раскрыла предо мной одну из тайн Африки. Мне хотелось бы, чтобы ты рассказывала мне о себе, о своих мечтах, надеждах, о своих тревогах, о своей стране… Ведь лишь через вас, африканцев, мы, европейцы, сможем понять и узнать Африку, ее жителей, ее достопримечательности, узнать все, что, по вашему мнению, мы должны знать и ценить, — с волнением сказал Жюльен.
Как-то в субботу мсье и мадам Вокер пригласили Жюльена на званый обед, но он, сославшись на неотложное дело, отказался.
— Тогда приходите к нам завтра вечером, — сказала мадам Вокер, и Жюльен принял приглашение.
Субботний вечер Жюльен предпочел провести с Жизель, а не с Дамье и Вокерами… Тесно прижавшись друг к другу, они пересекли заросшую травой площадку перед школой, потом стали подниматься вверх по склону горы, останавливались, вдыхали полной грудью чистый воздух, целовались и продолжали свой путь среди зеленой и густой травы, мимо светящихся точек… нет, настоящих букетов из светлячков, тускло освещавших склон своим холодным голубоватым светом. По мере того как они поднимались к вершине Иугуру, внизу постепенно вырисовывалась деревня, выставляя напоказ свои самые внушительные строения. Они видели ярко освещенные дом инспектора и военный лагерь, школу, из окон которой струился свет керосиновой лампы, владения Азумбы, где свет факелов и фонарей беспрестанно перемещался и скрещивался, окно бакалейщика Аруны, который в этот час, должно быть, мусоля карандаш, старательно подсчитывал доходы.
Лишь через добрые полчаса они достигли самой вершины Иугуру, на тысячу сто метров возвышающейся над деревней и над лесом, — вершины горы, которая дала свое имя кантону.
Они сели, тесно прижались друг к другу, и Жюльен нежно обвил рукой шею Жизель.
— Расскажи мне еще о своей стране, Жизель.
— Расскажи мне о Франции, Жюльен.
— Франция прекрасна, несказанно прекрасна! Ее нельзя описать, о ней нельзя рассказать словами! Ее надо видеть, надо там жить, возмущаться из-за чего-нибудь — чаще всего из-за пустяка, — потом уехать, чтобы издалека оценить ее красоту, сердцем постичь, чего ей не хватает, и любить ее еще больше… Франция — моя страна, моя родина, и я обожаю ее…
— А я обожаю Африку: она — мой бог, мой фетиш, мой амулет… Посмотри, какое у нас синее, лучезарное небо; как сияет луна!.. Вслушайся в эти крики, в этот смех, в торжественные и бодрые звуки тамтама, что доносятся к нам из дальнего далека. Весь день Африка провела в тяжком труде под палящим солнцем, а теперь, хотя она очень изнурена, она веселится, чтобы продемонстрировать свою неисчерпаемую жизненную силу!.. Это в крови у нас, в соку наших деревьев, в жилах наших гор, в чреве нашей земли. И в такие ночи, как сегодняшняя, счастливая женщина кладет себе на колени голову своего возлюбленного и поет ему негритянскую песню любви…
С этими словами Жизель положила голову Жюльена себе на колени и вполголоса запела. Это была песня нежная, ласковая и свежая, как тельце ребенка, страстная и захватывающая, как ощущение счастья… Их лица сблизились. Ритм песни сбился, потом она оборвалась, и они забыли обо всем на свете.
Когда они снова вернулись в этот мир, они увидели Иугуруну, похожую на огромную серебряную змею: река, что-то шепча, струила свои воды среди заросшей травой долины. Жюльен и Жизель спустились вниз, прошли к центру деревни, к тем самым домам, которые они видели сверху. По дороге им повстречались мсье и мадам Вокер, совершавшие вечернюю прогулку.
На следующий день вечером Жюльен пришел к Вокерам. Они встретили его приветливо, но с насмешливой улыбкой.
Жюльен постарался не обращать на это внимания. Мадам Вокер лукаво поинтересовалась, по-прежнему ли нравится ему Иугуру.
— Это, конечно, не Париж и даже не Кариба, но деревушка тихая и живописная, — ответил Жюльен.
— И не лишена очарования, — сладко добавила мадам Вокер, намекая на Жизель.
— Конечно… Иугуру ночью — совершенно сказочная страна. — Жюльен сделал вид, что не понял намека.
— Вы, как любитель изящной словесности, могли бы очень мило описать эту деревню черных богинь, — попытался шутить Вокер.
— Вы же знаете, изящная словесность не слишком меня привлекает, но мне есть что сказать, и достаточно важное, об Африке, о той Африке, какой я ее вижу.
— Что же могли бы вы сказать, когда все уже сказано? — с серьезным видом спросил Вокер.
— Нет, сказано далеко не все, ибо глаз не пресытился видеть и не устало слышать ухо.
— Мы будем рады прочесть о том, что вы видите и слышите в Африке, — заключила мадам Вокер.
Разговор происходил за десертом. Жюльен с удовольствием съел кусок папайи, сделал комплимент Вокерам, похвалив роскошные дары их сада.
— В колониях следует иметь свой сад и тщательно ухаживать за ним: это единственный способ есть хорошие фрукты, не залапанные чесоточными руками дикарей, — сказала мадам Вокер.
— При условии, что ваш бой не пообрывает их раньше, чем они созреют, — добавил ее муж.
— Ну, на Пилу мы не можем пожаловаться, он парень честный и очень опрятный.
— Это верно, но он начал держаться как-то подозрительно, чуть что — принимает высокомерный тон, и это с тех пор, как их политиканы стали науськивать их на нас, вбивать им в голову, что они, видите ли, тоже люди, человеческие существа: «Пусть даже бои поднимутся и отстаивают свои права!»
— Если некоторые политические деятели и призывают к этому, то, верно, потому, что им небезразличны те рабские условия, в которых живет большинство африканцев, и они преследуют не только свои собственные интересы, — заметил Жюльен.
Вокер поджал губы и нахмурился.
— Вы полагаете, они думают о счастье своих соотечественников? Заблуждаетесь, Феррай. Уверяю вас, эти так называемые «новые белые», которые надрывают глотку перед микрофоном, чтобы сорвать аплодисменты, думают о себе, только о себе. И когда вы слышите, как они разглагольствуют о благе Африки, не обманывайтесь: прежде всего это отходная нашему либерализму на Африканском континенте, где нас окрестили колонизаторами, затем — это предвестник новой власти, диктаторской власти негров над молодежью и кучкой белых, которые во что бы то ни стало захотят остаться в этой будущей Африке.
— Хватит о политике, умоляю вас! Пила не ворует у нас домашней птицы, не крутит любовь с нашими козами, не развращает наших баранов, что уже само по себе счастье, — вмешалась мадам Вокер.
Жюльен внимательно посмотрел на нее и улыбнулся. Вокер позвал Пилу. Вошел юноша, хорошо сложенный и очень элегантный в своей белой куртке боя.
— Где теплая вода для меня, Пила?
— Она закипела, и я поставил ее немного остудить, господин инспектор.
— Я же тебе сказал: не доводить ее до кипения, а только согреть, — крикнул Вокер.
— Извините, господин инспектор, я отошел на минутку, а она как раз закипела, — ответил Пила, стоя навытяжку с поднятой головой и держа руки по швам.
— Ты отошел? Где ты был? Что делал?
— Я мыл фрукты, господин инспектор.
— Сначала нужно было приготовить мне воду! — завопил Вокер, рывком вскочил с кресла и дважды ударил Пилу по щеке.
Юноша пошатнулся, сжал кулаки и пробормотал:
— Благодарю вас, господин инспектор.
— Вы только посмотрите на него, он благодарит, а сам сжимает кулаки! — проревел Вокер, снова дал бою пощечину и плюнул ему в лицо.
Это было уже слишком. Пила вдруг с силой ответил на пощечину пощечиной. Вокер хотел схватить его, но Пила двинул его ногой в пах. Схватив стул, к бою бросилась мадам Вокер, но тот оттолкнул ее, выскочил из комнаты, скинул во дворе свою белую куртку, став вдруг безымянным существом, просто негром, ничем не отличающимся от всех негров Иугуру, открыл калитку и скрылся в ночи. Жюльен не сделал ни единого движения, чтобы задержать его.