Самсонов поморщился, отдулся, посмотрел в темное, то поднимающееся, то опускающееся окно.

По уходящему из-под ног проходу длинным зигзагом шел с пачкой писем в руке к сцене Курулин.

— Это жалобы на меня, — сказал он, встав рядом со мной. — И я их задержал. Почитаем? — подняв письма, спросил он зал.

Зал молчал.

— В прокуратуру, — дальнозорко рассматривая адреса на конвертах, сказал Курулин и бросил на стол письмо. — В обком партии. — Бросил он второе. — В пароходство.

— А вот это уже преступление! — сказал Самсонов.

— Дали бы мне работать, если бы я эти письма не задержал? — спросил Курулин.

— Куды там! —закричали из зала. — Съели бы тебя комиссии.

— А ведь это вы писали, земляки мои дорогие! — сказал Курулин. Был он тих, сосредоточен и от происходящего уже слишком далек. Я чувствовал: все кончено — Курулин ступил за последнюю грань.

— А вот это уже преступление! — глядя себе под ноги и забыв о том, что он на сцене, повторил, наливаясь гневом, Самсонов.

— Читай! — закричали из задних рядов.

— Не имею права, — сказал Курулин. — Может, те, кто писал, сами...

— Мое хоть в газете публикуйте — пожалуйста! — выглянув из-за головы Андрея Яновича, крикнул бывший начальник ОРСа Филимонов.

— «Уважаемые товарищи из прокуратуры! — вскрыв конверт, прочитал Курулин. — Сообщаю вам, что в директора Воскресенского судоремонтного завода пробрался закоренелый преступник...»

Зал захохотал, а Курулин повернулся к массивно стоящему у красного стола Самсонову.

— Разделяет вашу точку зрения. — Он заглянул в конец письма. — Требует прислать следователя.

Курулин поднял второе письмо.

— Это я о молоке!... Теперь-то чего уж: молока — залейся! — крикнул женский голос.

Курулин бросил письмо на стол и поднял большой синий конверт.

— Сейчас выйду, — сказал, поднявшись в середине зала, плоский, как доска, Поймалов.

— Все, что я брал у затона, я вернул, — суховато сказал Курулин, невольно следя за тем, с каким затруднением, хватаясь за спинки кресел, идет по качающемуся проходу Поймалов. Он выбросил Поймалова из поля зрения. — И кирпич уже только вам идет, и большак опять асфальтируется... Ну, — Курулин помедлил, задумавшись, — я не знаю такого, что бы я взял и вам не отдал. Во всяком случае, я вам прибавил, а не убавил, — сказал он негромко. — И что бы тут обо мне ни говорили (а я, кстати, со всем этим согласен), будущее затона в какой-то мере заложено. Из прутиков, которые нами посажены, должна вырасти березовая грива. Ферма достраивается, коровы здесь, и никуда уже вам от молока не деться. Кирпич и железобетон выпускаются, строительный участок создан — значит, строительство, независимо от чьего-то желания или нежелания, будет продолжаться. Эллинг не достроить не позволят тоже. Что «Мираж» даст, сказать трудно. Но его создали все же вы! — Он посмотрел на Поймалова, который, взобравшись на сцену, стоял с краю, как забытый в прихожей гость. — Кто за то, чтобы оценить мою деятельность положительно?

Зал опешил.

— А хоть я! — поднялся в своем распахнутом бушлате и вскинул сжатую в кулак руку Виталий Грошев.

Задние ряды с криком поднялись. Сидящие поближе суетно переглянулись.

— Стойте! — грубо сказал Самсонов. Он встал справа от меня. А слева стоял Курулин. Так что справа меня обдавало запахом хорошей материи и одеколона, а слева — запахом завода и табака. — Не ставьте себя в глупое положение. Что вы можете этим голосованием решить?.. Одни лишь эти задержанные Курулиным жалобы... — Самсонов показал на лежащие перед Курулиным письма, — уже жесточайший криминал. Подрыв самих основ нашей демократии! У-го-лов-щи-на!

— А вот это неправильно! — сильным голосом сказала мать.

Дальняя часть зала неистово засвистела.

Самсонов повел головой, словно его душил воротник.

— Молодо-зелено! — кивнув в сторону задних рядов, улыбнулся ему Поймалов.

— Вы, Елена Дмитриевна, — всей глыбой тела повернувшись в сторону матери и опершись мясистыми руками в кумач стола, внушительно произнес Самсонов, — внимательно прочитайте статью своего сына. И тогда вы поймете, что к чему в вашем затоне. А я, со своей стороны, — сказал он, посмотрев в конец зала, — хочу признаться, что в споре с Алексеем Бочугой был не прав. Могу признаться, что было у меня намерение как-нибудь спустить все это ваше безобразие на тормозах, дать возможность Курулину докончить им начатое. Но сейчас я отчетливо вижу, прав Бочуга: зло порождает зло. И главное, что происходит в затоне, — это привыкание к злу. — Самсонов медленно оглядел зал. — Привыкание к беззаконию! — сказал он так, что все оцепенели. — И никакими «Миражами» и прочими достижениями беззаконие не обелить!.. В атмосфере беззакония что-то построить можно. Только жить нельзя. Да и незачем! — грубо сказал Самсонов. — Себе дороже! — Он положил свою тяжелую руку мне на плечо и чуть надавил. — Алексей Владимирович в своей статье призывает вас к братству и единению. Да только на базе зла какое же может быть братство?! На базе зла может быть только банда! Не сподвижники, а соучастники! Не единение, а круговая порука! — Он убрал руку с моего плеча и сказал спокойно: — Курулин хулиганским выходом на «Мираже», вероятно, думал меня потрясти. Но потрясло меня другое. Я полагал, что Алексея Бочугу за его статью вы разнесете в клочья. Но ничего такого не произошло. Крича за Курулина, вы, вместе с тем, кричите и за эту статью. Как же так? Вы что же, сразу и «за» и «против»? Психология не моя специальность, но я думаю так: глаза ваши одобряют то, что у вас возводит Курулин, но с унижением человеческого достоинства душа ваша не мирится и смириться не сможет. — Самсонов пошел со сцены, но вернулся и, опершись руками в стол, склонился к матери. — А вам, многоуважаемая Елена Дмитриевна, я посоветую только одно: очнуться!

— И как можно скорее! — улыбнулся стоящий в углу сцены Поймалов. Громадная улыбка до неузнаваемости меняла его длинное умное лицо. Он двинул свою плоскую фигуру к столу и взял из-под рук бесчувственно стоящего Курулина синий конверт. — Алексей Владимирович Бочуга, — доверительно сказал Поймалов, — спровоцировал группу работников (я в их числе) к активному выступлению против Курулина.

Поймалов умело помолчал, зал замер, а я почувствовал, что проваливаюсь и все никак не могу провалиться.

— Ну, знаете ли! — громоздко поднялся и обратил к сцене свое одутловатое, нездоровое, большое лицо Стрельцов. — Его, видишь ли, спровоцировали... Мальчик!.. Да и вы, Владимир Николаевич, — обратился он к Самсонову, — представили Курулина каким-то главарем, что ли, шайки. А мы тогда что, бандиты?.. Нет! — погрозил он пухлым пальцем. — От таких разговорчиков дела у нас не будет. Задержал жалобы... Так довели человека! Как все то, что в затоне делается, далось самому Курулину? Вот этим почему-то никто не поинтересовался. Все озабочены самочувствием наказанных нами бездельников. Один вон даже на трибуну вылез. Свою жалобу хочет нам зачитать. А вы взгляните-ка проще: может ли кто из побывавших в затоне директоров пойти хоть в какое-то сравнение с Курулиным?.. Снимут его — а ну-ка, прикиньте, какого пришлют?.. Ну, вот! — сказал Стрельцов. — И весь ваш вопрос закрыт.

— Хоть Константин Петрович и причислил меня почему-то к бездельникам, — сказал Поймалов, — я с ним согласен. Курулин сто очков даст любому из директоров. И жалобу эту на него я порву. — Поймалов надвое перервал синий конверт, засунул в карман и улыбнулся своей пещерной улыбкой, которая сразу же разрушила его учительский облик, раздав вширь зубастую нижнюю половину лица. — Да, — сказал он. — Курулин сто очков даст вперед любому директору. Особняки у нас строит... А жилищной проблемы в Воскресенском затоне, между прочим, нет. У каждого дом. Живи! А чем для нас обернется особняк... в рассрочку... стоимостью более 20 тысяч?.. Новым крепостным правом?.. Говорят: «Мираж», будущий судоремонтный завод... Ну, скажем, будет такой завод. А вот где тогда окажемся мы с нашими заочными техникумами да краткосрочными курсами?.. — Поймалов улыбнулся. — Вот! Тоже проблемка... Тут Владимир Николаевич обосновал все, так сказать, философски. А мы давайте-ка взглянем практически. Сейчас затон держится на одном человеке — Курулине. Умрет... (он посмотрел на неподвижно стоящего Курулина, вежливо извинился) или — он человек горячий — плюнет да уедет, все у нас развалится, как карточный домик. Коровы.. .Смешно даже думать, что мы для них достанем корма. Зима, дорог нет — кто нам будет эти корма возить?.. Я думаю, что Курулин с его изобретательностью и напором достал бы. А мы — нет. Падеж скота, неприятности — вот что у нас впереди. На холмах, на сорном поле, что до Красного Устья, Курулин собирался кормовые травы сажать. Он посадил бы. А другой — нет. Какой директор будет с этими кормами возиться? Зачем это ему? Приключений искать?.. Вот ведь как получилось, что Курулин заварил кашу, которую мы расхлебывать не можем. Склонив голову с длинным лицом и большими серыми ушами, Поймалов как бы прислушался к напряженной тишине. — Вот Мальвин… — да, честный, ест одну кашку. Но достать-то не может. Достает ему Курулин. И не будет Курулина — так ведь нам станет, граждане, плохо. Доставать надо, а он не умеет... Так пусть уж лучше будет у нас не совсем честный Филимонов. (Извините!— сказал он в сторону побагровевшего Филимонова). — С ним нам спокойней, чем с честным Мальвиным, который только и знает, что боится, как бы ему не попасть в тюрьму... Или Слава Грошев, ставший ныне для нас Вячеславом Ивановичем... Что уж тут стесняться, скажем прямо, снимут его — образование неважненькое, да и манеры не те. Секретаря парткома, считайте, у нас уже нет. Особняки... Ну что ж, может, идея была у Василия Павловича и неплохая — два поколения за особнячок расплачиваются, но зато уж живи здесь вечно: вот тебе родовое гнездо. Только опять же: что будет с этими особняками, когда исчезнет Курулин? Один есть, фундаменты под пять следующих заложены — кто рискнет с таким делом связываться? Никто!.. — Поймалов строго оглядел зал. — Давайте-ка смотреть правде в глаза! Василий Павлович навязал затону то, что ему не нужно. И расхлебывать нам теперь его мечтательность — годы. Надо жить в ногу с жизнью, а не впереди нее. Из этого, как видите, одно только и получается, что конфуз. Да и на Курулина я смотрю: черный, страшный, не сегодня, так завтра инфаркт...