Через пять минут самолет совершил посадку в Красном Устье, которое было некогда крупным волжским перевалочным портом, а сейчас даже пристань сняли, но — райцентр: аэропорт, военкомат, сельхозтехника, райсобес... — набирается, где людям служить!

Следовало бы, конечно, зайти к первому секретарю райкома партии Берестову, попросить у него газик, или позвонить хотя бы, вызвать свою машину из затона, но Курулин не стал делать ни того, ни другого. В одиночестве захотелось насладиться ему триумфом, посмаковать, прочувствовать, мысленно прожить предстоящий Воскресенскому затону крутой поворот. Курулин решил семь километров до затона пройти пешком, — что для него эти-то километры: да по морозцу, по холодку?! — обошел задами райком, поднялся в гору, а отсюда наезженная самосвалами, черная, будто резиновая, дорога до самого затона шла под уклон. Открывшаяся взору Курулина чаша напоминала несколько створку раковины, и затон, задымленный сизым, лежал в ее самом дальнем и глубоком конце. Поселок краем упирался в дико лезущую вверх гору. Гора называлась Лобач, с нее и начиналась Приволжская возвышенность. Затон как будто прикорнул у подножья этой лысой горы. Под горой выгибался и служил акваторией для судов залив. Белые червяки «Волго-Балтов» липли к подошве горы по краю этой томно выгибающейся синевы.

Волжское бескрайнее движущееся месиво белело слева. Оттуда жгло снеговым ветерком. Взялась и понесла поземка, застревая в космах дикой травы. Курулин поднял воротник и почувствовал себя надежно. Памятью нервов он все еще был в Москве, во вчерашнем дне, проведенном им в министерстве. Он приехал в столицу для разговора с заместителем министра и, приехав, страшился этого разговора, потому что отказ на этом уровне означал уже полный крах его, скажем прямо, фантастического замысла, полное все! конец! Но и откладывать дальше было некуда и опасно. Некуда, потому что самой жизнью затонской был выстрадан этот разговор, наболел, назрел. А опасно, потому что «Мираж» мог уплыть, и в самом деле обратиться для Курулина и для затона в мираж.

«Мираж» существовал пока в чертежах и был проектом универсального судна для малых рек. Его действующую модель показало центральное телевидение, и министерство было буквально засыпано заявками лесозаготовителей, лесников, гидрологов, речников, директоров заповедников и тех организаций, которые уже сегодня уткнулись в необходимость немедленной очистки загубленных молевым сплавом рек. Изобретение гениально отвечало потребностям. Министерство было вынуждено принять решение о строительстве головного образца, а затем, как положено, серии, но решение пока висело в воздухе, поскольку не определился (то есть определился, но как выяснилось, неудачно) завод. А он мог определиться в любую минуту! Мало ли в стране современных судостроительных заводов, в тени которых Воскресенского судоремонтного заводика просто, можно сказать, не видать? И с какими глазами, скажите, просить у замминистра речного флота, чтобы именно Воскресенскому заводу разрешили делать головной образец? Да он одним словом ответит: зачем? Зачем мы будем поручать изготовление суперсовременного, насыщенного автоматикой судна заводу, который вообще не умеет строить судов? Еще на левом берегу Волги был хоть старый, но все же завод! А тут? При серьезном-то рассмотрении, мастерские! Одно название, что завод... Ну, хорошо, допустим, дадим. Допустим даже, что каким-то невероятным усилием вам «Мираж» удастся построить. Дальше что? Чтобы выпускать серию, нужна реконструкция вашего завода. Этого вы добиваетесь?

Да, этого! Этого мы добиваемся! Потому что чем виноваты люди, что их завод, их леса, могилы их предков затопило гигантское водохранилище? Кто обрек их на прозябание и за что? За то, что честно трудились, делали в войну невозможное, силы и кровь отдавали Родине, гордились своим поселком, заводом, Волгой?! Так, может быть, их за это отвезли вот на эти холмы, где, действительно, как будто в насмешку над ними, потомственными корабелами, сляпали вот эти, лишь вприщур похожие на завод, мастерские?! Где ничего не производится, лишь приходят суда на постой, как в ночлежку. Так ночлежка и есть! Место для бесплодного, бессмысленного и бездарного существования. Для доживания! Для превращения жизней в ничто. И что эти люди просят? Колбасы? Заграничных путевок?! Они просят работы. Они хотят, чтобы их дни превращались в нечто. Они хотят быть значительными для себя и полезными для своей страны. Или они этой милости не заслужили?

Только вот ведь: нынче все и всё знают. Ты ему это, а он тебе — сверх этого еще столько же, да и похлеще, а потом по плечу похлопает: «Ну, а теперь, друг, иди!» Одна надежда была на то, что заместитель министра — Александр Александрович Севостьянов, директор Воскресенского завода в годы войны, и до сих пор благоволил затону. Шел навстречу, если просьбы были разумны. Только ведь кто знает, до каких пределов простирается его понимание разумности! Его настояниями один из новых буксиров получил название «Большевик Курулин» (в честь деда Василия Курулина, затонского большевика). И это, конечно, очень приятно, только сам буксир-то этот построен не в затоне, а на другой какой-то верфи, — вот ведь что! А первый, колесный, который носил такое название, тем-то и мил был, что сами его клепали, сами на нем и плавали и сами тонули с ним, когда разбомбило. Вот это-то главное, насчет «сами», сможет ли нынешний Севостьянов понять? Да не умом, а душой наболевшей! А так ли уж наболела о затоне-то у Александра Александровича душа?

За последние тридцать лет странно помолодевший, оживившийся, одевающийся ныне с шармом, с некоторым намеком на легкомысленность, фривольность, улыбочку, что выражалось в артистической небрежности, с которой он носил привозимые из заграничных командировок костюмы, в неуловимо модных галстуках, в туфлях с намеком на высокий каблук, в каких-то все более новых, все время меняемых часах, платочках, очках — то необыкновенно массивных, то необыкновенно больших, — Курулин просто не узнал бы в этом высоком сухом седовласом красавце военного директора с окаменевшим и как бы зарывшимся в складки лицом. Теперь подвижное лицо Александра Александровича имело великолепный красноватый тон, благородство которого подчеркивали обрамляющие лицо седые легкие кудри, а также черные короткие, похожие на мохнатых гусениц, брови, взлетающие, когда Севостьянов смеялся. У него был вид человека, который обнаружил, что жизнь — праздник.

У него был вид человека, который понял, что соль не только в том, чтобы делать, а в том, чтобы делать с изяществом и веселящей душу искусностью, делать красиво и с шармом, превращая каждое действо в маленький, элегантный спектакль.

Явился Курулин в Москву без вызова и как бы даже без надобности, в кабинет к Севостьянову не пошел, а подкараулил Александра Александровича в министерском буфете, ибо это было не так уж и трудно: у Севостьянова была какая-то, вроде диабета, болезнь, из-за которой он вынужден был часто и весьма регулярно есть.

Движением взлетевших черных бровей выразив при виде Курулина удивление, сомнение, вопрос и приязнь, Александр Александрович сплавил все эти выражения в одно общее — выражение симпатии, мимоходом спросил, что на сей раз собирается Курулин урвать у министерства, неодобрительно покосился на подсунутый ему на блюдечке творожок, быстро и хищно съел его, вскинул худощавое длинное лицо с несколько уже дряблыми, посеченными старостью щеками, свилеватым крупным нервным носом и мефистофельскими длинными губами.

— Ну-с, затон, я полагаю, процветает? — Он улыбнулся.

— Скорее ветшает, — с вопросительной интонацией сказал Курулин. Не выдержал, поморщился и добавил с болью: — Ведь какой был затон?! Куда все делось?.. Спим ведь, спим, спим!

Александр Александрович, не любивший, чтобы ему говорили очевидное, да к тому же еще и неприятное, как-то особенно гулко хэкнул и сверху, искоса посмотрел на Курулина голубым выцветшим глазом.

— Все, кто побашковитее, попроворнее, поактивнее, продают дома — уезжают, — положив сухие страшные кулаки на скатерть и опустив глаза, сумрачно добавил Курулин. — Да и как не уезжать? Что еще делать? Ведь не живем — доживаем. Расхлябанность. Безразличие. Водку хлещут со скуки. Но кто, как не мы, Александр Александрович, ответственны за то, что считавшийся жемчужиной Волги, гордостью Волги, поселок хиреет прямо на глазах?! Имеем ли мы право безразлично наблюдать за происходящим, не пытаясь даже...