Директор резко остановился.

— Это вы мне?!

— Ну кому же еще?! — бесцветно сказал лысенький. Был он уже не в гимнастерке, как в первый раз, когда допрашивал Лешкину мать, а в синем суконном кителе с погонами капитана, в галифе, хромовых сапогах и с пистолетом в новенькой кобуре. И не лысенький вовсе, как оказалось, а просто с глубокими залысинами над чистым детским лбом и светлыми, тоже детскими какими-то волосиками, образующими как бы легкий светлый дым над его головой. Лицо у него было мальчишечье, слегка обрюзгшее, с симпатично задранным девичьим носиком и с таким же аккуратным свежим маковым ртом. Он походил на потрепанного жизнью мальчишку, который вдруг ощутил сильнейшую тоску или страх и старается это скрыть за бесцветностью тона и слов.

Директор сел сбоку своего стола, с другой стороны которого, заложив ногу на ногу и покачивая хромовым сапогом, сидел лысенький, а директорское кресло стояло так пусто и многозначительно, что даже как бы физически ощущалось, что над всеми ними, и над нашими пацанами, и над Севостьяновым, и над лысеньким, есть кто-то общий, давящий, невыразимо большой. Лешка впервые был в директорском кабинете и с любопытством огляделся. Ему понравилась торжественная пустота и покрашенный шаровой краской сейф, и большой портрет Сталина с золотыми звездами генералиссимуса на погонах, как бы сходящего по ковровой дорожке, с трубкой в согнутой руке, откуда-то с высоты.

— Значит, герои... а? — Лысенький неторопливо осматривал их, сидящих рядком на стульях у двери: Лешку в расстегнутом, пепельном от старости ватнике, под которым виднелся выписанный матерью на заводе китель; Федю Красильщикова — тоже в ватнике и в огромных серых подшитых валенках; Курулю в коробящемся после сушки и прожженном во многих местах полушубке. Лысенький особенно пристально всмотрелся в странную, сутулую, как бы приготовившуюся прыгнуть и поймать мышь, фигуру Курули, задержался взглядом на его новеньких, не обношенных, еще стоящих трубами кирзовых сапогах. — Ты-то сам как считаешь, Курулин: ты — герой?

— Ну?.. — настороженно сказал Куруля. — А чего? — Подняв старушечье лицо, он склонил голову набок, посмотрел на следователя, словно бы в перископ, и снова уставился в крашеный пол.

— «А чего»... — Лысенький поднял белую бровь и снова как бы с недоумением посмотрел на новые Курулины сапоги. — Не промокают?

— Не... — настороженно ответил Куруля. Он поднял глаза, рыскнул взглядом по кабинету и покосился на дверь.

— Где ж ты их взял, такие новые? — покачивая сапогом, поинтересовался лысенький.

— Где я их взял!.. — как бы с презрением отбрил Куруля. — Выдают же их у нас на заводе!

Склонив набок обрюзгшее мальчишеское лицо, лысенький все с тем же недоумением смотрел на Курулины сапоги.

— Да когда же их выдавали?

— Когда!.. — с презрением усмехнулся Куруля.

— А все же?

— Тогда и выдавали, когда выдавали! — отрезал Куруля.

— Пол года назад. Так?

— А я разве отрицаю?!

— Носишь, носишь. И до сих пор новые... А?.. Где взял сапоги, Курулин?

— Ну, е-мое! — усмехнулся Куруля.

— Снимай сапоги... Ну, снимай!

Лысенький встал и стоял, засунув руки в карманы галифе, наблюдая, как Куруля стаскивает сапоги. Дождался и снова сел.

Без сапог Куруля оказался как бы обезоруженным. Уже нечего было и думать в случае чего мотануть. Куда без сапог? Людей смешить? Не-т!.. Куруля вольготно сел, развалился на стуле, задрав на колено левой ноги голую ступню правой и нагло повесив на нее шерстяную портянку.

Лысенький удовлетворенно прищурился. И даже слегка развел руками: вот, дескать, как быстро все разъяснилось. Тут и вопросы излишне уже задавать!.. Он раскрыл свой аккуратный ротик, чтобы сказать нечто окончательное, но директор завода опередил его. Как бы не желая не только вмешиваться, но и видеть происходящее, он, отвернувшись, навалившись подмышкой на спинку стула, смотрел в окно, на разверзшийся после пожара заводской двор с анфиладой стоящих один за другим закопченных, столетней давности, гремящих и шипящих цехов. А тут резко обратил к Куруле лошадиное, длинное, свернутое в морщины лицо.

— А ну, мотай отсюда! — загремел он своим вольным, привыкшим перекрывать шумы производства и крики толпы голосом. — Брысь!

Куруля молниеносно вскочил, схватил сапоги.

— Стоп, стоп, стоп! — поднял ладонь и улыбнулся лысенький. — Сгорел склад, так? Ты видел?

— А то! — невольно сказал Куруля, стоя с сапогами в руках. И возмутился: — Вона! Весь полушубок себе прожег!

— Сгорел склад, — самим тоном как бы желая сказать, что Курулин ничего не понял, тихо, но без улыбки повторил лысенький. — А почему он сгорел? Кто получил пользу от того, что он сгорел?

— Пользу... Во дает! — с презрением сказал Куруля. Но невольно весь подобрался, враждебно замкнулся, насторожился, что не ускользнуло от внимания следователя.

— Вот теперь я вижу, что ты стал понимать.

— Че понимать-то мне, а?! — завопил Куруля. — Не был я на пожаре и ничего не видел. Вот так! — Он бросил сапоги, сел и с непримиримым выражением на лице отвернулся.

— Та-ак! — протянул следователь. — Оч-чень хорошо.

Под окном заскрипел снег. Затонский милиционер провел толстого низенького кладовщика все в том же вчерашнем новом ватнике и начальника пожарной охраны, у которого все еще были бессмысленно вытаращены на багровом лице глаза. Находящиеся в кабинете молча понаблюдали, как все трое уселись в сани, заводской возчик чмокнул, хлестнул вожжами, и лошадь дернулась по Заводской.

— В таком случае, — сказал лысенький, самим тоном давая понять, что происходящее за окном особь статья и их не касается, — может быть, вы, друзья дорогие, были на пожаре и что-нибудь видели?

— Откуда? — нагло усмехнувшись, прищурился Лешка.

А Федя нахмурился и стал смотреть в пол.

— Это что же такое? — изумился следователь. — А ну, встать!

Федя не шелохнулся, Лешка вскочил и, опомнившись, быстро сел, а Куруля снова задрал на колено ступню и, не торопясь, повесил на нее портянку.

— Вам что приказано?! — зло протянул лысенький.

— Теще своей приказывай! — с усмешкой бросил Куруля.

Следователь помедлил, вскинул лицо и, глядя на уставившегося в угол Курулю, встал, подошел, поднял сапог и посмотрел на клеймо.

— Ворованные сапоги-то, — сказал он вопросительно и посмотрел на Курулю. — Штамп-то вот!.. С этой маркировкой не успели выдать еще никому... — Он понаблюдал, как каменеет лицо Курули. — Вот теперь я вижу, ты начинаешь кое-что понимать.

— Че понимать-то я должен, а?! — вскочив, завопил Куруля. — Я бочки с карбидом выкатил. И баллоны. И все! Ясно? А если я за это гад — на, стреляй! — Глаза Курули выцвели. Он рванул с ворота темную застиранную рубашку. Пуговицы запрыгали по полу, и следователь невозмутимо посмотрел на обнаженную тощую Курулину грудь.

— А кто еще, кроме тебя, на этом пожарище поживился?

Куруля, ухватив левой правую руку, уткнул ее локтем в пах и похабно помотал кулаком, изогнувшись и глядя на лысенького с мерзлой, мертвой улыбкой.

— Не скажешь?.. Значит, вас была целая банда?

— А ты думал! — белоглазо скалясь, выдохнул Куруля.

— Ну, хватит! — загремел Севостьянов. — «Банда»... Болтун! — Он отбросил стул и двинулся на Курулю. — Кто тебя просил спасать государственное добро?! Кто тебя заставлял рисковать шкурой?! Сам решил? А?.. Дур-рак!

— Намек понял, — вежливо сказал лысенький, — Однако сапоги он украл?

— Сапоги?! — гневно повернулся к нему директор. — А вы знаете, сколько там сгорело этих сапог?!

— Да. С актом я ознакомился... Но и он и вы почему-то уклоняетесь от ответа: это краденые сапоги?.. Или нет?

Севостьянов мрачно прошел между лысеньким и растерзанным мутно ухмыляющимся Курулей, повернулся и посмотрел на них издали.

— Ты спас военный завод от взрыва. Спасибо тебе, Курулин. — Он подошел и поцеловал Курулина в губы. — Молодец. Герой. Давай, шагай! — Загораживая парня от лысенького своей плоской спиной, он подтолкнул Курулю к выходу, и тот зашлепал босыми ногами. — И сапоги сжег? — как бы только сейчас заметив босоногость героя, сумрачно удивился директор. Он поднял Курулины сапоги и протянул ему. — На! От завода! За твою отвагу... Иди!