Ну да ладно, верно? Где наша не пропадала, руки-то у нас есть!

А Веревкин мой скоро аспирантуру заканчивает, хочет двигать науку; производство ему опротивело, не рабочий он человек. Младший мой сын Виталий, который работал бригадиром на «Мираже», кончает институт и генеральный наш Новосельцев о чем-то уже с ним секретничал. Чует мое сердце, что Виталий мой далеко пойдет. Людям он потому что симпатичный, открытый, и руки у него мои.

Филимонова, помнишь, краснорожего, которого Курулин прогнал, я снова взял начальником снабжения. Хорошо работает и одеваться стал скромно. На всю жизнь Курулин его напугал.

Что еще? Да, был у твоих. С Андреем Яновичем беседовал, кричали так, что на судоремонте, должно быть, было слышно. Девяносто лет скоро, а он на велосипеде каждое утро ездит, в огороде копается. Вот долгожитель! Нам бы так. Да уж куда нам. Мы прежнего народа по всем статьям погнилее. Хотя и не так, чтобы очень. Верно?

Спросил я, чего надо помочь. Распорядился, чтобы дров и угля им завезли. Так что можешь, Леша, не беспокоиться. Я стариков жалею. Делаю, что могу. А и подумать, кому-то же надо старичье наше жалеть. Дети разъехались, и я теперь один на них на всех вместо взрослого сына. Да я сам-то, сказать по правде, смотреть на них без жалости не могу. Помню ведь, какие они когда-то были! А тут смотрю как-то, бежит по поселку Елена Дмитриевна, твоя мать. Старая, запинается, но движется сосредоточенно. И тут меня как хлестнуло: сады и деревья под бульдозер пускаем, а ее поставили во главе комиссии по озеленению — вот, думаю, лопухи! Тут и молодой за голову схватится. А она борется, переживает. Поверишь, Леша, даже заплакал.

Передай привет Курулину. Как вспомню его, так почему-то становится жутко. И куда его вверх заносит! Ведь костей потом не соберет.

Обнимаю тебя, дорогой мой Леша, помнишь, как ты на остров вернулся и меня спас, я теперь все чаще вспоминаю военное время, и как мы жили общей жизнью, которую не возвратить.

Слава Грошев, пока и. о. директора Воскресенского судоремонтного завода, а завтра не знаю кто».

Я лег на койку и положил руки с письмом на грудь.

Я почувствовал, что очень многое в моей жизни кончилось. Неожиданно и неправдоподобно кончилась хроника, которую я писал. Это была та самая хроника, сюжет которой мне язвительно подсказала Ольга и которая у вас сейчас перед глазами. «Хроника одного заблуждения», — как едко сформулировала она. «Только посмотрим, чьего!» — думал я, начиная писать и не подозревая, что постепенно буду обнаруживать, что жизнь — это вообще мир заблуждений и что обладание конечной истиной, возможно, будет невыносимо для нас. Соль в том, чьи заблуждения бесполезны, а чьи людям нужны. Чьи заблуждения — ступени на пути совершенствования жизни и приближения к истине, которая нас опалит, а чьи — одна маета. У меня уже не было сомнений, что мои относятся к числу последних. А в Курулине и Федоре я рассмотрел бесстрашных восходителей, перед каждым из которых реальная, со снеговым верхом, гора. И заблуждения этих двоих мне представлялись заблуждениями альпинистов, на кон ставящих свою жизнь. У меня тоже было ощущение натужного длительного подъема. Только, в отличие от этих двоих, куда я лезу — этого я не знал. Я лез как бы в темноте, ощупывая путь перед собой рукою. Но как бы то ни было, теперь я чувствовал, что долез. Письмом Славы Грошева завершилась не только моя хроника, но и первая половина жизни. Несколько смешно и даже неловко в сорок шесть лет говорить о второй половине жизни. Но что делать, если это чувствовалось именно так?

Конечно, дело не только в письме, которым просто-напросто исчерпывалась затонская эпопея. Дело в постепенной дискредитации целей, которые ставил перед собой. Все казалось, что занимаешься важным, а оглянулся — одна маета! И отчетливым это стало после моей женитьбы на Ольге. Не случайно, видать, я оттягивал, сколько мог, этот момент.

Кстати: ощущение было такое, будто она просто вернулась. Вот я маялся долго-долго один, боролся с пылью, варил пельмени, и наконец Ольга вернулась, все устроилось и пошло как прежде. Только в отличие от прежде — реальное блаженство и реальная оторопь!.. Как я ее все-таки угадал?! Было чего бояться! Ольга оказалась суровой, сдержанной, бесстрашно-деловой женщиной. Но опять-таки не в этом дело. Она была фанатичкой, которой нужно было на что-то обратить свой фанатизм. Она была человеком, рожденным для того, чтобы с улыбкой, в рубище идти на страдание. Ей только нужно было найти — ради чего страдать. Она была рождена Волконской, отправляющейся за своим мужем-декабристом в Сибирь. Ей необходим был князь Волконский, и не просто князь — декабрист!

Совершенно неожиданно разрешились мои отношения с моей дочкой Варей. Придя ко мне с каким-то злобным намерением, она столкнулась с Ольгой и через десять минут влюбилась в нее. Она нашла в жизни опору. Она обнаружила: вот каким должен быть человек! Как-то естественно она осталась у нас, и моя первая жена... как ее? Черт! Забыл! Ну не важно. И моя первая жена окатила нас волной новых мстительных заявлений, но Ольга хладнокровно и легко все претензии отклонила. У нее все, кстати, получалось легко.

Ей на удивление легко пошли навстречу, когда она решила издать мои хроники. Я бы сам на это никогда не решился. Во-первых, потому, что возвращаться к отжитому и чувствами заново входить во все это у меня просто не было сил. А во-вторых, мне невыносимо было даже себе представить, как я, мыча и краснея, пытаюсь кого-то убедить в необходимости снова издать опубликованные пять и десять лет назад материалы. Короче, я по самой природе был из тех, кто питается покупными пельменями.

Впервые в жизни я пребывал в атмосфере благополучия. В присланном письме Ольга сообщала, что первая книга подписана «в печать», вторая заряжена, а третью Ольга собрала и ждет выхода первой и реакции, чтобы в этот удобный момент принести в издательство. Деньги за первую, писала она, перечислены на мой счет. Письмо было написано твердым резким почерком знающего свое дело фанатика, лишены каких бы то ни было сантиментов, как будто, выйдя замуж, Ольга освободилась наконец от необходимости тратить силы на болтовню о любви. Я как будто протрезвел, прочитав ее письмо. Услышал, как на срубе ахают топорами, вгоняя скобы, но не соотнес эти звуки с собой. И сруб тоже оставался в отделившейся от меня половине жизни, в которой сейчас хозяйничала Ольга, освободив меня от всяких забот. Мне не за что стало цепляться. Журналистика несет, как река, и у человека, который этим делом занимается, всегда находится самооправдание. Но стоит ей вынести тебя на берег, и ты видишь, что ты гол. Нет за тобой ни построенных мостов, ни научных трудов — так, веселая и азартная рябь!

Благополучие меня обнаружило. Перестав прятаться в гуще экстремальных ситуаций, я почувствовал себя разоблаченным. Обстоятельства складывались так, будто я дожил до главного. Более того: на меня был обращен бессловесный фанатизм Ольги. Она от меня «ждала»! Чего?

Я снова обратился к ее письму и с вниманием прочитал о том, что съемки фильма по моему сценарию закончены, и режиссер звонил, что приступает к монтажу. Пришли гранки повести, сообщала Ольга, которую я написал во время пятилетнего сидения в Москве. Она их «почистила» и теперь спрашивала, можно ли их за меня подписать, поскольку ежедневно звонят. Еще она писала о том, что переслали новую порцию откликов на мой очерк об Имангельды — Сашко — умирании Аральского моря, которое перестала питать разобранная на полив Амударья. Экологические проблемы почему-то никого не тронули: видимо, я не сумел «обнажить нерв», но зато громадное число людей болезненно возбудилось историей Имангельды и моим замечанием, что «получает тот, кто наблюдает и одобряет работающего, как бы не замечая, что сам-то работающий не получает ничего». Вот уже полгода шел шквал писем о «наблюдающих» с убийственными примерами и острейшими замечаниями, сводящимися к тому, что именно «наблюдающие» и заиливают нашу жизнь. Я уже видел, как эти письма можно подать в газете, и какой это будет мощный и очистительный взрыв. Хроника об эксперименте в пустыне и о том, как давили фонтан, вызвала резонанс самый неожиданный. Читатели гневно обличали меня в том, что я не дорос до понимания такого человека, как Курулин, и все мои происки против него— результат непонимания мною жизни и того, какие люди этой жизни сегодня нужны. Группа демобилизующихся из Советской Армии воинов давала мне отповедь и от меня же требовала сообщить телеграммой точный адрес Курулина, под начало которого они все решили ехать работать. Это письмо Ольга всунула в свой конверт.