Первый тост взрослых в канун 43-го года — за победу, за Сталина! Мы с Танькой допущены за взрослый стол. Ничего не помню из умных разговоров, длинных тостов, шуток, каких-то рассказов или воспоминаний из их военной и довоенной жизни. Играет патефон: «Рио-Рита», танго «Дождь идет». Они выпили. Они танцуют. Замечаю флирт кого-то с кем-то. Поцелуйчики и объятия этих «стариков». Они перекочевывают в другой номер, идут поздравлять соседей. Мы с Танькой остаемся одни за столом, на котором остатки еды и питья. «Танька, давай напьемся?» — «Ты что, Мишка, влетит!» — «Ну и черт с ним, попробуем вина. Ты когда-нибудь пробовала?»— «Никогда». — «И я никогда». И мы сливаем из рюмок — бутылки пусты — недопитые остатки, напиваемся и тут же засыпаем на диванах гостиничного номера «семиэтажки», где нас под утро находят взрослые и разносят по постелям…

Обо всем этом мы вспоминаем с моей подружкой Танькой Квашой на шикарном банкете в «Гранд-отеле» по случаю премьеры «Гостиницы «Астория». На банкет она пришла со своим молодым мужем — Игорем, учившимся со мной в Школе-студии МХАТа. Теперь Игорь один из основателей театра-студии «Современник».

— Танька, а помнишь?..

— Мишка, а помнишь?.. Помнишь деревню Черную под Молотовом, где мы жили во время войны? Помнишь эту избушку тети Шуры, кажется, где мы жили с твоей няней — бабой Катей?

— Конечно. Танька, а помнишь, как мы коз гоняли хворостинкой и матерились отчаянно…

— Ой, еще тогда родители из Молотова приехали нас навестить. Моя мама, как услышала от меня мат, прямо ужаснулась… «Таня, что ты? Мишка! Соображаете, что вы несете?» — «Тетя Люся, так они, эти козы, без мать их так не слушаются…».

…Вспомнили и недавнее прошлое: как Танька переживала за меня и выспрашивала у М. И. Ромма, знакомца семьи Штейнов, утвердит ли он меня в картине «Убийство на улице Данте». Утвердил. А теперь я играю в пьесе «Гостиница «Астория» и уже сыграл Гамлета в охлопковском театре. Я мрачнею. Лучше бы не напоминала. Сыграть-то сыграл. И вроде успех был…

А 7 декабря 56-го года на второй, как всегда, по театральному закону не лучший, спектакль пришел «сам» с четой Свердлиных. Ушел со спектакля, кажется, не досмотрев до конца. Ко мне не заглянул. Наутро Кашкин передал мне его недовольство и невнятные замечания, высказанные по телефону. Или, может, они были невнятны в изложении Кашкина. А тут еще Евгений Валерьянович Самойлов устроил Охлопкову сцену ревности в кабинете. И Гамлета после 7 декабря мне играть не дают. Не знаю, дадут ли.

— Мишка, не грусти. Дадут играть, куда они денутся…

— Ладно, давай выпьем за детство, за няню мою, бабу Катю, за все хорошее и грустное, за деревню Черную, за коз наших, мать их так!..

А оркестр играет танцы. Все тосты уже провозглашены. Пили за Штейна, за премьеру, за актеров, за работников театра из всех цехов, за дам и, конечно, за Охлопкова — не раз, — за верного друга жизни Е. И. Зотову, за дальнейшее содружество театра с автором. Не зря пили: «Весенние скрипки» и «Океан» Штейна вскоре будут поставлены в Театре имени Маяковского. Были провозглашены здравицы и в честь друзей театра, и просто «нужных людей». Пили персонально за Людмилу Яковлевну — осмелевшие от выпитого актеры уже открыто величали ее «хозяйкой гостиницы». А потом, рванув еще рюмку-другую для храбрости, артист Волька Малашенко подговорил оркестр сыграть русскую плясовую «Николай, давай станцуем» и вызвал на пляс Николая Павловича. Все подхватывают: «Николай, давай станцуем!» Подвыпивший Охлопков выходит в круг и пляшет «Барыню», а Волька делает вид, что играет на воображаемой дудке. После аплодисментов — Волька:

— Ну вот, товарищи, наконец и мне удалось заставить Охлопкова плясать под мою дудку!

Все смеются, смеется и Николай Павлович, как ни в чем не бывало. Но вскоре шутник будет уволен из театра, без особой, правда, потери как для театра, так и для него самого: он пойдет работать в Министерство культуры и сделает там приличную карьеру. Теперь Всеволод Малашенко ответственный секретарь альманаха «Современная драматургия».

Банкет в «Гранд-отеле» стал единственным, на который я был приглашен за три года, что работал в Театре имени Маяковского, если не считать банкета, который давал по случаю премьеры «Человека в отставке» не кто иной, как Анатолий Софронов. В его пьесе я имел несчастье играть одну из центральных ролей…

Репертуар — это, как говорится, краеугольный камень всего института, именуемого театром. Как бы замечательны ни были актеры, художник и сам режиссер с его авторством, тем не менее сказано: «В начале было Слово!» Истинные свершения бывают достигнуты только на правдивом художественном материале, которым в театральном искусстве является пьеса или инсценировка. Это аксиома. Банальность. Думаю, нет режиссера, актера, критика, руководителя, который бы с этим не согласился. Однако понятия о правде и художественности у всех разные. И вот тут-то начинаются разногласия, споры, вражда, кампании и целые войны, заканчивающиеся иногда физическими смертями втянутых в идейную и эстетическую борьбу. Причем эстетические разногласия бывают часто не менее, а более кровавыми, чем идейные.

В России область художественного творчества не один раз была полем смертельных схваток.

Радищев, Пушкин, Грибоедов, Чаадаев, Достоевский, убитый на дуэли поручик Лермонтов и член Литфонда Пастернак, застрелившийся Маяковский, задохнувшийся от мерзости Блок, повесившаяся в Елабуге Марина Цветаева, неиздаваемый при жизни Булгаков, преследуемые Ахматова и Зощенко, физически уничтоженный Мандельштам, так и не увидевший на сцене почти ни одной из своих пьес Александр Вампилов и другие, другие, другие покойные и ныне здравствующие замечательные поэты, писатели и драматурги — жуткий бесконечный список людей, чья жизнь и творчество были Голгофой с обязательным затем Воскресением, да и то частичным, не полным, не окончательным. Казалось бы: Пушкин — может быть, единственный Гений России! Как в Италии Микеланджело Буонарроти. Рядом Леонардо, Рафаэль, Боттичелли, Данте, но длань Микеланджело над всей Италией. Так, во всяком случае, я почувствовал за четырнадцать дней пребывания в итальянском сне февраля 69-го года…

Профессор Гуковский, читая лекции в Ленинградском университете, называл имена русских гениев — Толстого, Гоголя, Достоевского, Чехова, других, пропуская Пушкина. Студенты кричали ему с места: «А Пушкин?! Пушкин?!!» «Пушкин — солнце», — отвечал профессор.

«Солнце» Пушкин, «пришелец» Пушкин… Однако его шедевр — программное стихотворение «Из Пиндемонти» запрещено читать по радио и телевидению! То есть официального приказа, бумаги, нет, но есть негласный список нерекомендованных стихов, которые могут вызвать нежелательные ассоциации, как, например, «Свободы сеятель пустынный» или, упаси Бог, сатирическое «Послание к цензору», да и лирические, интимные, веселые, «хулиганские» стихи, вольные письма к друзьям, без которых не постичь многогранности его гения.

Утверждаю не голословно, а неоднократно столкнувшись на собственном актерском опыте с подобными запретами на радио и телевидении, где сотрудничаю много лет. Что же говорить об остальных, если так дело обстоит с Пушкиным!

Идейные, эстетические, пуританские, ханжеские ограничения, в которых у нас зажато искусство, — наша национальная трагедия, с которой нормальные художники сталкиваются ежедневно. Ведь когда я пишу эти строки, я тоже не надеюсь быть опубликованным, я просто изливаю душу, освобождаю мозг от груза прошлого в «свободном проявлении». Но не скажу, не имею права воскликнуть: «Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом…» Почему? «Почему», «почему»… «По кочану!» — как дразнились в детстве…

Репертуар Театра имени Маяковского тех лет был составлен странно, на первый взгляд непонятно, но, если проанализировать позицию театра, приглядеться к его тогдашней режиссуре (Охлопков, Зотова, Дудин, Толмазов), объяснимо и в общем закономерно.

В репертуаре Охлопкова 56-го и последующих лет из классики — «Гроза» и «Гамлет». «Отелло», «Король Лир», «Борис Годунов», а также Эсхил, Софокл, Еврипид ежегодно заявляются на сборе труппы как ближайший рабочий план, но оборачиваются Арбузовым, Штейном или Леоновым. (Правда, «Медея» Еврипида была осуществлена Охлопковым в Зале имени Чайковского.) Советские пьесы, которые он ставит в эти годы, — это прежде всего «Аристократы» и «Гостиница «Астория»… Впрочем, о них уже много говорено.