...Сознаюсь, из всех школьных друзей Гагарина больше всего в сердце мне вошел Александр Петушков, ; Саня Петушков.
Спустя двадцать лет я разыскала его дом. У самой трамвайной остановки, далеко от центра, за дощатым заборчиком открылся двор - такой миниатюрный, стиснутый будками и сараями, укрытый со всех сторон, будто коробочка. А в жестяной ванне, плеская нагретой солнцем водой, восседал голыш: Петушков-младший. Внутри дом оказался тоже не больше пятачка: сени с русской печью и спальня вроде канареечной клетки на четыре души. Одна душа, Петушков-старший, была на заводе; вторая, Петушков-средний, в пионерском лагере; Петушков-младший, как известно, плавал в жестяной ванночке, а мать и супруга Галина Сергеевна в домашнем ситцевом платье, простоволосая, поила меня квасом из запотевшего ковша.
Есть семьи, в которых за простотой обихода скрывается особый лад, неуловимая поэзия отношений.
Чета Петушковых познакомилась в ранней молодости. Это произошло в саратовском оперном театре на балете «Лебединое озеро». Студенту техникума и фабричной девчонке были по карману лишь самые дешевые билеты. Они сидели тесно на галерке и смотрели на сцену почти с высоты птичьего полета. Наверно, стройные фигурки балерин выглядели для них несколько плоскими, но они не отрывали жадных глаз и впитывали прекрасное, может быть, более полно, чем те, кто сидел в партере. Нет, как это счастливо получилось все-таки, что они не истратили каждый порознь мятую рублевку ни на мороженое, ни на табак - и вот сидят рядом. Как оказалось, теперь уже навсегда.
Я молча пожелала счастья Александру и Галине Пе-тушковым. Счастья их детям, а потом, когда дети вырастут и сами станут взрослыми, их внукам.
Но вернемся в Люберцы, в 1949 год.
Их было трое, смоленских мальчишек: Чугунов, Петушков и Гагарин. Смоленское землячество. Они заприметили друг друга еще в актовом зале, после сдачи экзаменов, и дальше уже так и держались вместе. И тогда, когда пришли на завод, и впервые увидали там, как из вагранки чугун течет подобно воде. И позже, когда решили - кровь из носу! - кончать седьмой класс, хотя это была бы нагрузка сверх учебы в ремесленном и сверх работы на заводе.
Первым такую мысль подал Тима Чугунов.
- Я, ребята, пойду в вечернюю, - рассудительно сказал он. - Надо.
- Я тоже, - подхватил тихий Саня. Юрий размышлял не больше секунды:
- И я.
- У него было такое свойство, - рассказывал потом Петушков. - Он не начинал первый, но сразу подхватывал все толковое и уже ни за что не отступал.
- Как же вам хватало времени?
- А после отбоя выйдем из спальни, сядем на лестнице, под лампочку, и учим уроки. Потом наш воспитатель Владимир Александрович Никифоров, видя, что у нас это не блажь, что мы решили заниматься по-настоящему, дал нам комнатку на троих. Мы каждый день сидели до часу. Каждый занимался молча. Если что-нибудь не пойму, спрошу Юру; он быстренько объяснит, и снова у нас тишина, только страницы шелестят. Юра со своей помощью не навязывался, но так уж получилось само собою, что мы старались делать как он.
А я подумала: уже тогда в нем стали проявляться почти незаметные поначалу черты героя своего времени: уменье объединять вокруг себя людей и поворачивать мир его светлыми сторонами.
...Рассудительный Тимофей Чугунов оказался плотным приветливым мужчиной.
- С Юрой всегда было интересно, - говорит он. - Он больше нас читал и уже обо многом знал из того, о чем мы и не слыхали. Уроки ему почти не приходилось готовить - запоминал в классе. А энергии было так много, что без дела он просто не мог оставаться. Отсюда, мне кажется, возникла и его любовь к спорту. У него было много азарта, однако азарт никогда не делал его бесчувственным или злорадным. Как-то мы бегали на лыжах, шел зачетный кросс, и вдруг Юрин соперник сломал палку и так растерялся, что остановился посреди дистанции, Юра, не останавливаясь, сунул ему свою палку и все-таки обогнал его.
Хотел ли он стать летчиком? Не знаю.
Когда в Люберцах над нами пролетал самолет, мы долго смотрели ему вслед, и, конечно, всем нам очень хотелось бы очутиться в кабине... И все-таки Юру больше тогда увлекала физкультура. Нет, он в своих мечтах никогда не зарывался, трезво выбирал возможное. Хотя и самое трудное из возможного!
Когда ремесленное училище было окончено, Петушков и Чугунов получили направление в Саратовский индустриальный техникум. Что касается Юрия, то в ту пору он мечтал совсем о другом поприще: ему действительно хотелось поехать в физкультурный, в Ригу.
Иногда будущее решают сущие мелочи. В Саратов сдавать экзамены можно было ехать тотчас, а в Ригу - спустя месяц.
- Ну и где ты будешь этот месяц болтаться? - усовещивал своего воспитанника Владимир Ильич Горинштейн, как каждый производственник, не желавший, чтоб пропадали зазря два года литейного обучения.
- Юра, а мы? Как же ты без нас? - завздыхали Тима и Саня.
Юра немного помялся и... передумал. Чашечка невидимых весов вздрогнула и качнулась. Вектор решительно указал на космос. В Саратов.
НОВЫЕ МЕСТА, НОВЫЕ ЛЮДИ
Когда Юрий Гагарин приехал в Саратов, ему сровнялось восемнадцать лет.
Среди поступающих в индустриальный техникум было шестеро отличников, и их должны были принимать по положению без экзаменов. Однако, как и теперь с золотыми медалистами, директор и педагоги устраивали собеседования, которые отличались от экзаменов лишь тем, что не тянули билетов.
Директором был тогда Александр Максимович Коваль, человек интеллигентный, с запоминающимся тонким лицом. А историю вела Надежда Антоновна Бренько, женщина, как мне представилось потом из личного знакомства, скорее суховатого склада, к которой, однако, ученики - и Юрий в том числе - питали многолетнюю искреннюю привязанность. И именно ее дворик в тесноте деревянных крылец, миниатюрных палисадников и кирпичных стен, сдвинутых друг с другом, как бодающиеся лбы, заставил меня ловить отблеск давних дней, когда сюда прибегал раза два или три не ведомый никому будущий почетный гражданин города Саратова,
Шестую осень техникум зачислял студентов, и, хотя война кончилась тоже шесть лет назад, все еще шли учиться бывшие фронтовики с планками медалей и орденов на левой стороне гимнастерки. И вот им-то Надежда Антоновна Бренько отдавала свои симпатии, невольное предпочтение перед вчерашними школьниками. На примере собственного батрацкого детства, о котором я постараюсь найти случай рассказать, она знала, как жизнь «ворует» иногда у человека лучшие годы, и то, что у ее великовозрастных студентов отняла война, ей хотелось бы теперь безотчетным материнским движением хоть отчасти возместить им.
В тот день, когда в числе отличников к директору вошел и Юрий Гагарин, такой бойкий, улыбчатый мальчишка, директор забеспокоился.
- Ну, пусть у него нет жизненного опыта, - шепнул он Надежде Антоновне. - Зато какие четкие знания!
Все учителя Гагарина дружно твердят, что он всегда и всему учился одинаково хорошо. Трудно было даже уловить, существовали ли у него какие-нибудь особые пристрастия? Позже с одинаковым успехом он делал доклады и по физике и по истории.
Потом, когда прошли уже четыре учебных года и близился выпуск, то есть в то самое время, когда Юрий уже твердо знал для себя, что будет не литейщиком, а летчиком, он продолжал учиться так же ровно, увлеченно и старательно.
Признаюсь, это несколько озадачило меня. Было бы вполне естественно - и не в укор ему, - если б все силы он бросил теперь на занятия в аэроклубе, а не на ненужную в будущем технологию литейных печей!
- Как вы думаете, почему он так хорошо учился? - задала я Надежде Антоновне несколько странный вопрос. - Он ведь не был тщеславием и не стремился во что бы то ни стало к первенству?
- О нет! - воскликнула она даже с некоторым возмущением. - Он был простодушный и жизнерадостный мальчик. Мне кажется, ему просто было все интересно. Все на свете, с чем бы он ни сталкивался. А о том, что у него свои планы, я узнала лишь месяца за три до выпуска. Мы как-то разговорились все вместе - ведь у них была маленькая группа, человек пятнадцать, и за четыре-то года я их всех узнала очень хорошо, особенно потому, что они приходили иногда к нам с мужем домой, особенно когда муж заболел. «Вот, - сказала я им тогда, - сейчас вы еще мои ученики, но я смотрю на вас и вижу будущих инженеров, директоров ремесленных училищ, а может быть, даже и ученых». Ребята приосанились, лишь Юра засмеялся и, приложив левую ладонь к груди - был у него такой излюбленный шутливый жест, - сказал: «А вот про меня вы не угадали. Я не буду ни инженером и ни ученым, а летчиком-испытателем, как Чкалов. Надо же кому-то и Чкалова заменить». Смерть Чкалова была тогда еще у всех в памяти, и слова эти никак не прозвучали хвастовством, а скорее имели трогательный оттенок. Я не отнеслась к ним серьезно. «Зачем же тебе выбирать такую хлопотливую профессию? Никогда не быть дома, кочевать с места на место... Вот женишься... (А его приятель Виктор Порохня громким шепотом тотчас подсказывает имя однокурсницы.) Ну, может, и не на ней, - говорю, - все равно на ком, но жене может такая жизнь совсем не понравиться». В общем, мне казалось тогда, что это обычные мальчишеские выдумки.