Второй, весьма интересный в этой истории момент: когда собаки уже изрядно покусали Соню, те же самые ребята (с помощью Розы) начали усиленно ухаживать за пострадавшей — обмывали, посыпали, мазали, бинтовали раны, настаивали на том, чтобы немедленно доставить ее в больницу… А это что? Раскаяние? Или лицемерие, рожденное страхом?

И лишь познакомившись с ними, я понял: не было жестокости, не было раскаяния, не было лицемерия, не было страха… Истина открылась мне в артистичности Юры, в мягкой порывистости Стася. И в небрежном безразличии к окружающему Володи.

Главный агроном подмосковного совхоза М. И. Елисеев решился «освободить» от юридической ответственности тех, кто нравственно не созрел для подобного освобождения. Его легкомысленное заявление: «Покусы на поле беру на себя» — легло в почву, достаточно хорошо уже взрыхленную, потому что и раньше, как я понимаю, их не раз уже освобождали — родители… учителя… окружение — в тех или иных, порой малозначительных, серобудничных ситуациях, от тех или иных аспектов ответственности и долга. Они начали ощущать общество как силу мощную, но наивную. Сознательно они не обманывали эту силу, но с почти бессознательной хитростью умели с ней ладить, не выполняя при этом ее велений.

И вот молодые люди с собаками получили одиннадцать гектаров по существу отчужденной от законов земли. Не в агрономическом, а в нравственном отношении это поле можно назвать опытным, экспериментальным: человек попадал в особые условия, когда решающим делался голос не извне, а изнутри, голос не общества, а самой личности и становилось очевидным, обладает ли она моральным сознанием. Но диалектика именно в том, что моральным сознанием обладают личности, не освобожденные от ответственности. Несмотря на сокровенность и интимность, совесть человека неотрывно сопряжена с жизнью общества, мира, человечества. Без этого сопряжения она увядает. Личность безмятежно, даже уютно зарывается в этический инфантилизм…

Можно работать натурщиком (не желая при этом стать «великим»); можно сторожить поле с собакой. Можно собирать в Северном море какие-то водоросли…

Водоросли — из иного дела, из судебного дела о снежках. Сюжет его несложен: несколько молодых людей возвращались непоздно вечером со дня рождения товарища немного навеселе, а навстречу им шла молодая чета с большущей собакой; компании поравнялись, разминулись, и юноши, играя удалью перед девушками, кинули в сторону четы три или четыре снежка — неточно, наугад, ни в кого не попав. Тогда муж, оставив беременную жену, решительно направился к ним с собакой. Последствия оказались тяжкими: двое молодых людей попали в тюрьму, а женщина, которая должна была через несколько недель родить, не стала матерью из-за нервного потрясения. Разбиравшая это дело умная судья четко заметила: «Ситуацию формировали не люди, а собака». Судья же задала потерпевшему — хозяину пса — жестокий и точный вопрос: «Почему вы подумали в ту минуту не о беременной жене, а… о собаке?! Ведь не будь ее у вашей ноги, один вы не пошли бы выяснять отношения?»

Вот он-то после судебного разбирательства (в результате которого были освобождены из-под стражи молодые люди, нечаянно нанесшие ему, когда их кусал его пес, несколько несильных ударов), он-то и рассказал мне о водорослях.

Летом этот молодой человек с женой (с ними собака) нанимаются матросами на пароход, уходящий на Север, там какая-то фабрика дает в их распоряжение маленький островок, они на нем живут почти до зимы и собирают целебные водоросли. Что это за водоросли и зачем они нужны фабрике, его не особенно занимало. Живется на острове вольготно, деньги идут. Особенно умиляло его то, что даже палатки и теплую одежду дает им фабрика, из Москвы не нужно тащить. «Общество, — говорил он, — окружает заботой».

Быть инфантильным (до седых волос) — стало для этих молодых людей социальной ролью. А неучастие в жизни — ремеслом, которое дает и деньги, и официальное положение.

Георгины

Осенью на выставке цветов я увидел немолодую женщину с лицом сосредоточенным и печальным. В темном старомодном платье она сидела перед стендом с георгинами и выглядела чужой среди осеннего великолепия красок и радостного оживления толпы. Удивляло несоответствие между ее сожженными солнцем, разбитыми, в грубых узлах вен руками старой крестьянки и тонким лицом умной и доброй учительницы.

Я ушел с выставки и все думал об этом лице. Была в нем та глубина, когда хочется подойти к человеку, пусть незнакомому, и, забыв все условности, попросить: расскажите историю вашей жизни.

Я опять пошел на выставку. Женщина сидела на том же месте, перед стендом с георгинами. Я подошел к ней.

— У вас удивительные цветы.

— Спасибо, — поблагодарила она. И оживленно взглянула мне в лицо. — Вы не из Сибири, товарищ?

— Нет.

— Я жду одного человека из Сибири, — объяснила она. И, заметив, что я рассматриваю георгины, сказала: — В саду они лучше, чем на выставке.

— А можно увидеть ваш сад?

— Пожалуйста! Запишите мой адрес… Я буду вас ждать.

Через два дня по заданию редакции я вылетел на стройку Иркутской ГЭС и вернулся в начале зимы. Сады Подмосковья лежали под снегом. Наплывали новые дела, волнения, лица. И адрес, записанный на осенней выставке цветов: «Платформа Ильинская. Первомайская, 23. Шарлотта Ивановна», был забыт.

Жизнь напомнила мне о нем через много месяцев на берегу Тихого океана, за полмира от игрушечной подмосковной платформы. Я был в «детдоме морских сирот», и молодая воспитательница, дочь моряка, погибшего во время войны, показывала мне сад, посаженный ее питомцами. Стояла поздняя осень, сад был устлан листвой, она падала, освещая все вокруг сухим желтым блеском. И, побеждая этот блеск, свежо и ярко, всеми цветами радуги пылали георгины.

— Дети хотят, чтобы из сада как можно дольше не уходило лето, — сказала моя спутница. — Георгины — самые поздние цветы. Мы получили их из Москвы от одной женщины.

Странно цветы называть могучими. Но это именно то слово, которое определяло мое впечатление от высоких — почти в человеческий рост — георгинов с великолепными глубокими чашами соцветий. Игра их красок напоминала радугу или заход солнца. Мне показалось, что однажды я уже это видел.

— Не помните, — обратился я к девушке, — та женщина из Москвы живет не на станции Ильинская?

— Не помню, — ответила она. — У нее был директор. Подождите до послезавтра, он вернется из лесничества…

Директора я не дождался, и все же из детдома уехал с убеждением, что подарила георгины детдому она, женщина с выставки в темном платье.

В Москву я вернулся опять зимой. И на второй день поехал на станцию Ильинская. Поселок был занесен снегом. Белым-бело, туманно и тихо. На Первомайской улице я нашел нужный номер, позвонил у калитки. Из маленького домика вышла женщина, закутанная в платок, медленно подошла к изгороди. Это была она.

— Вы меня извините, — начал я, чувствуя смущение. — Вы обещали мне показать ваш сад. Помните, на выставке вы сидели у георгинов…

— Показать сад? — переспросила она. Потом посмотрела на меня испытующе, точно сомневаясь в чем-то. И наконец сказала: — Ну что ж, если вы увидите… если сумеете увидеть…

В снегу стояли старые сосны, маленькие незнакомые мне деревца выглядывали из сугробов.

— Сад, — повторила она и повела меня по еле видной заснеженной дорожке вдоль изгороди. — Ну, смотрите. Это сирень, много сирени, темная перемешана с белой. Но сирень потом. Первыми расцветают нарциссы… — Мы вернулись назад. — Вот… За ними — пионы. Весна входит в сад и идет к дому. Как мы с вами сейчас. За пионами — белые лилии. И вот уже лето! Распускаются ирисы, жасмин. Полсада цветет. — Она широко показала вокруг себя рукой в старой мужской меховой варежке. — Остановимся с вами у роз. Дальше уже идет по саду осень. Флоксы, гортензии. Ступайте за мной. Георгины… Много георгинов. Это красиво, как костер. У нас в саду более ста сортов. Во время войны все вокруг, сады и даже улицы, было перекопано на картошку и лук. Мы тоже устроили маленький огород, между лилиями и пионами. Но эта осенняя часть сада осталась неприкосновенной. В самый голодный сорок второй год мы сажали в ней только георгины. Он не хотел, чтобы был перерыв в работе над новым сортом «Фантазия номер три»…