— Я не знаю, как вас величать, господин хороший, не знаю и того, каким образом вы продались немцам, забыв Родину, но учтите, что продаются не все. На меня не рассчитывайте.

Так, ничего не добившись, Рубана отправили назад, в барак.

Вызывали его еще дважды, но результат был тот же.

А время шло.

Отшумели лихие мартовские метели. Замолкли говорливые ручейки. Прошел апрель, отзвенела дружная капель, и вот уже в лагерь, сквозь зловоние крематория и нечистот, настойчиво пробиваются запахи цветущих садов, сирени! Наступило жаркое черноморское лето.

Рана у старшего лейтенанта Рубана зажила. Он страшно похудел, но чувствовал себя довольно бодро.

Высокий, чуть сутуловатый, с лицом, задубленным ветром и солнцем, со стриженой седой головой, он выделялся среди своих товарищей.

Семен Рубан, всю жизнь проработавший с людьми, имел большой навык воспитательной работы. И сейчас, в лагере, он умел найти теплое, ободряющее слово для товарищей, которые начинали падать духом, сдавать.

Мысль о побеге все чаще и чаще приходила в голову. За это время он успел подружиться с несколькими военнопленными, в том числе с Павлом Сорокиным.

Один случай убедил Рубана, что Сорокин не из трусливых. Это произошло во время вербовки в «полк русских патриотов».

В лагерь Сорокин попал сравнительно недавно. Его долго таскали на допросы, потом оставили «в покое». Его крупное, волевое лицо, плотная, чуть грузная фигура еще сохранили остатки былого здоровья и упитанности. С товарищами он держался просто и непринужденно. И только иногда Семен ловил в его глазах растерянность и страх.

Однажды Рубана вызвали на беседу вместе с Сорокиным. Беседовал с ними все тот же «агитатор», который пытался уговорить Семена. Это был еще молодой человек. Национальность его определить было трудно. Русским он владел так же хорошо, как и немецким. Нужно отдать должное, говорить он умел. Тихий, вкрадчивый голос звучал задушевно, проникновенно. Казалось, что он от души желает помочь «жертвам марксистской идеологии», «наставить их на путь истинный».

Он очень горячо стал убеждать их вступить в полк. Семен с ненавистью смотрел на «агитатора», с трудом сдерживая желание ударить его.

Но у Сорокина оказалось меньше выдержки, он грубо прервал «агитатора»:

— Послушай, ты, подонок, блюдолиз немецкий, оставь свое красноречие для дураков.

— Но позвольте, как вы смеете так разговаривать со мной? Я вынужден буду…

Договорить он не успел. Сорокин одним прыжком оказался около «агитатора» и ударом кулака свалил его на пол. Тот закричал. Ворвались солдаты и, избивая, поволокли Сорокина к коменданту.

«Пропал человек, — с болью в сердце думал Семен, — расстреляют.»

Но Сорокина не расстреляли. Вечером его бросили в барак. Он был изрядно избит.

Весть о поступке Сорокина быстро разнеслась по баракам. На него посматривали с уважением. Этот случай еще больше сдружил Рубана с Павлом.

Павел был лет на пять моложе Семена, но успел многое повидать. Оказалось, что они бывали в одних и тех же городах.

По вечерам друзья, тесно сбившись на нарах, часами рассказывали о себе, о довоенном, не очень-то порой и легком, но все-таки счастливом времени.

— Так и не знаю, где сейчас моя дочь, удалось ей уехать или нет. Она у меня почти педагог, на последнем курсе института училась, — тихо говорил Рубан. — И подумать только, готовилась учить детей немецкому языку!

Помню, приехала она ко мне перед войной. Пошли в парк. Идет она рядом со мной, румяная, белокурая, нарядная, и я чувствую, что на нее люди засматриваются, любуются. А я так важно вышагиваю рядом. Где она сейчас, моя девочка?!

— Не тужи, Семен, — потрепал его по плечу Сорокин, — еще на свадьбе твоей дочери погуляем. По твоим рассказам — она у тебя красавица. Значит, и жених ей должен быть под стать. Пригласишь, старина?

А ночью, когда все уже спали, Павел разбудил Рубана.

— Послушай, Семен, я думаю, побег организовать можно. Сегодня мне удалось услышать разговор начальника лагеря с Шульцем. В конце месяца будут снова перетягивать проволочные заграждения. В это время, я думаю, проход можно найти. Около уборной всего один часовой. Если подберется пяток хороших ребят, он у нас и пикнуть не успеет. А оттуда до заграждения всего метров двадцать. Хорошо, что нас в уборную под конвоем еще не водят. Что ты думаешь обо всем этом?

— Думаю, Павел, что попытаться следует. Нужно только ребят тщательно подобрать.

Пауль Вольф в душе ненавидел гестаповцев. Будучи человеком добрым, гуманным, он всегда возмущался беспощадной жестокостью этих людей. И старался держаться от них подальше. Разговор с оберстом фон Говивианом оставил в его душе неприятный осадок.

«Хочешь не хочешь, а подчиняюсь я сейчас фактически ему», — с досадой думал Вольф.

В этом капитан Пауль Вольф убедился окончательно вчера, когда в батальоне началась какая-то подозрительная, совершенно непонятная ему возня.

Перед обедом к нему вбежал радостный, сияющий, начищенный до блеска командир роты, переданной в распоряжение коменданта для несения службы по охране железной дороги.

— Герр капитан, — возбужденно заговорил он, — я даже не мечтал о таком счастье — и вдруг отпуск. Боже, как обрадуется жена, как будет рада моя дочь! Господин комендант так и сказал: «Благодарите за отпуск командира батальона, это он о вас позаботился».

У Пауля Вольфа уже было готово сорваться признание, что он не собирался ходатайствовать об отпуске для командира роты. Но, подумав, смолчал. Поздравив офицера, пожелал ему весело провести отпуск. Когда тот ушел, Вольф глубоко задумался. Но так и не пришел ни к какому выводу.

Прояснилось все через час. В кабинет вошел высокий, щеголеватый лейтенант. Небрежно козырнув, представился:

— Лейтенант Шиллер, — и протянул пакет с пометкой: «Совершенно секретно».

«Этакому хлюсту доводится носить такую фамилию», — с неприязнью думал Пауль, срывая сургуч с пакета.

«На должность командира роты временно назначается лейтенант Шиллер. В его деятельность не вмешивайтесь.

Оберст фон Говивиан».

Когда Вольф закончил чтение, лейтенант приподнялся и, чуть насмешливо улыбнувшись, поинтересовался:

— У вас есть что-нибудь ко мне, господин капитан?

— Вы знакомы с содержанием документа?

— Да, знаком.

— Как видите, там написано, чтобы я не вмешивался в вашу деятельность. Я так и собираюсь сделать. Принимайте роту и делайте, что вам приказано.

Когда лейтенант ушел, Пауль еще раз внимательно перечитал приказ и спрятал его в стол.

«Так, — подумал он, — в том, что это гестаповец, сомнений нет. Зачем же он пожаловал?»

К концу дня лейтенант Шиллер снова зашел к Вольфу. Не снимая с лица своей насмешливой улыбки, доложил:

— Роту принял, господин капитан. — Потом, посерьезнев, заговорил холодно: — Надеюсь, капитан, вы понимаете, что к этим лейтенантским погонам я не имею никакого отношения. Поэтому давайте говорить без церемоний. Скажите, в переданной мне роте есть кто-нибудь из солдат, кто внушал бы вам подозрение?

— Нет, таких нет.

— Ну, а просто таких, которые вам не нравятся почему либо? Ну, хотя бы личностью.

— Я привык относиться к подчиненным одинаково.

— Жаль. Вы не помните солдата Клемме?

Вольф знал этого солдата. Худой, нескладный, с бледным лицом, с близорукими глазами, испуганно смотрящими из-под стекол очков. Он всегда вызывал у Вольфа чувство жалости.

— Помню. Неужели он в чем-то провинился?

— Да нет, просто противная физиономия. И читает. Я сегодня у него видел книгу. И знаете что? Стихи Шиллера.

Лейтенант расхохотался.

— Как будто знал, шельма, что придет в роту другой, настоящий Шиллер, и специально извлек книжонку. Не люблю, когда солдат читает.

— И что же? Накажете его за это?

— Пусть это пока будет моей маленькой тайной.

Он извлек из кармана небольшую флягу и два складных стаканчика.