— Смотри вперед, а я обыщу, — тихо говорит Смыслов, наклоняясь над трупом, и начинает обшаривать убитого.

Поворачиваюсь в ту сторону, куда кивнул Юрка, и вскрикиваю от неожиданности.

В дымчатом вечернем сумраке в какой-нибудь сотне метров от нас маячат две фигуры. С каждым шагом они становятся все различимее… Идут прямо к нам.

— Ложись, — шипит Юрка, опускаясь на живот рядом с убитым. Он быстро выхватывает что-то из карманов солдата, снова лихорадочно шарит руками у него под шинелью и проворно, словно ящерица, отползает назад. Я следую за ним.

— Стой! — Юрка говорит почти шепотом. Он щелкает затвором, ложится поудобнее в борозду и, приготовившись стрелять, берет приближающиеся фигуры на мушку.

— Хальт!

Я вздрагиваю. Это, наверное, для храбрости заорал Юрка. А в ответ доносится спокойная немецкая речь. «Видимо, гитлеровцы принимают нас за своих?!»

— Огонь по гадам, — сквозь зубы цедит Смыслов, и его автомат выплескивает несколько коротких очередей. Подхлестнутый выстрелами, я торопливо нажимаю на спуск. Мой ППШ крупной дрожью бьется в руках, словно хочет вырваться, а меня охватывает какое-то радостное возбуждение.

— Хенде хох! — изо всех сил кричу в темноту. Но слова заглушаются ответными выстрелами. По вспышкам сразу понятно, что стреляет один. «Значит, одного подстрелили».

И как-то сразу, мгновенно наступает звенящая тишина.

— Сколько их там? — шепотом спрашивает Юрка.

— Видел двоих.

— А сейчас?

— Не видно ни одного.

Стало еще темнее. Я вглядываюсь в загустевшие сумерки до боли в глазах. Но фигуры солдат словно растворились в вязком темном тумане.

— Бумажник я забрал. Давай по одному восвояси, — командует Юрка. — Иди первый. Не поднимайся.

Пригнувшись, отбегаю назад. Юрка выпускает в темноту длинную очередь и подползает ко мне.

— В ловушку бы не попасть, — говорит он, поднимаясь. — Надо быстрее драпать.

Оглядываясь по сторонам, спешим вниз в лощинку. Юрка взбудоражен не меньше меня. Это сразу заметно: как только достигаем балки, где мы в абсолютной безопасности, он начинает говорить без умолку:

— Интересно, влепили мы им или нет? Если живы остались, наверняка их понос прошиб.

На душе становится легко и безоблачно, словно после большой удачи, хотя ничего особенного как будто и не случилось.

— А здорово я с ними шпрехал?! — Юрка не скрывает удовлетворения собой. Он смеется. И улыбка, заразительная и ехидная, не сходит с его лица всю дорогу до самой землянки, у которой нас встречают почти все батарейцы.

— Наконец-то! Я уже хотел посылать на выручку, — говорит Грибан, когда Смыслов передает ему толстый бумажник. — Думал, в засаду попали.

— А мы и в самом деле попали, — не моргнув глазом, невозмутимо докладывает Юрка. — Подходим, а там, кроме убитого, еще два живых фрица нас дожидаются. Дорохов им кричит: «Хенде хох!», а они стрелять.

Грибан недоверчиво косится на меня:

— Правда, кричал?

— Кричал.

— И как начали они лупить, — Юрка увлекается и описывает ночной бой «двое на двое»: — Я тоже решил с ними по-ихнему поговорить, они опять за автоматы. Пришлось применить огнестрельное оружие. — Он прикладывает автомат к плечу и наглядно показывает, как мы «применяли оружие». Для большей убедительности Юрка звонко щелкает языком, изображая серию выстрелов.

— Вы их убили? — заблестев глазами, спрашивает Егоров.

— Может, и укокошили. А может, ранили, — маневрирует Юрка, уклоняясь от прямого ответа. — Если ранили, то они уползли.

— А может, вы от них уползли? — спокойно спрашивает Левин и подозрительно посматривает на Смыслова. Но того не так-то просто поймать на слове.

— Нам было приказано принести документы. Преследовать не имели права. Понятно?

И как все ловко у него получается. Даже я начинаю верить, что все именно так и было, как он представил: нам пришлось с боем отбивать труп у охранявших его солдат. Юрка убедил в этом всех. Даже меня. Во всяком случае, мне начинает казаться, что, может быть, не во всем, но в принципе Юрка прав.

Лина

Юрка обо всем узнает первым — кого ранило или убило, в кого влюбился майор Иванов или капитан Сидоров, кого к какой награде представили и кому вместо ордена в штабе корпуса «показали дулю». Однажды он сообщил, что дочь командующего фронтом генерала армии Конева — офицер-танкист и что зовут ее Аня. Выяснили в авторитетных источниках. Оказалось — чистая правда.

Все новости расходятся по полку с его легкого языка. Порою можно подумать, что у него не два, а четыре уха. Но в последнее время он заскучал. Наверное, от недостатка сногсшибательных новостей, о которых можно вдоволь порассуждать на досуге, а, может, и оттого, что несколько дней подряд мы живем без особых тревог и волнений, если не считать «булавочных уколов» немецкой пехоты.

Но сегодня Юрка снова выступает в своем амплуа. Он врывается в землянку взволнованный, возбужденный, и слова выплескиваются из него, как пули из автомата, — то короткими, то длинными очередями.

— Вы тут сидите и ничего не знаете?!

Оглядев наши постные лица и сделав многозначительную паузу, Юрка выпаливает одним духом:

— Эх вы! Как кроты забились под землю и дрыхнете. Теперь не усидите тут. К нам такой сержант прибыл! В хромовых сапожках, в новеньком полушубочке. Глаза — во! Идет, словно пишет…

— А пишет, как рисует. А рисует, как курица лапой, — улыбается Бубнов, подстраиваясь под интонацию Юрки. — Ты бы, Смыслов, лучше кашу сварил.

Юрка буквально набрасывается на командира взвода:

— Товарищ лейтенант, вы не смейтесь. Вы поглядите сначала. Сержант-девчонка… Вы увидите — упадете. Молоденькая. Глазищи черные — так и ест ими. Из-под шапки кудряшки выскакивают. А фигурка! — он закатывает глаза. — Любая балерина зарыдает от зависти. Говорит, к нам на высотку прислали. И откуда такая краля!?

— Наверное, артистка Большого театра, — приподнимается на локте Бубнов. — Отбилась от труппы. Узнала, что здесь Смыслов, — и сразу сюда.

Но Юрка уже завелся, как говорится, с одного оборота, и теперь его не остановишь, хоть из пушки стреляй над ухом.

— Вот сейчас подошла, спрашивает: «Это высотка 202,5?» Я говорю: «Да». «Наконец-то нашла», — говорит. Сейчас на ящиках сидит — отдыхает. Я с ней минут пять поговорил — сразу втюрился, честное слово.

— Неужели правда, такая красавица? — с нескрываемым интересом спрашивает Кравчук. И мы наперебой забрасываем Смыслова вопросами.

Довольный произведенным эффектом, Юрка старается продлить дорогие его сердцу минуты всеобщего внимания и явно затягивает разговор… Наконец мы узнаем, что девчонка-сержант — санитарка саперного батальона, что прибыла она на высотку в распоряжение командира роты гвардии лейтенанта Редина и что жить она будет, наверное, в нашей землянке: «не на морозе же оставлять такое созданье».

— Вот повезло ротному. На передовой девки с хода в начальство влюбляются, — вздыхает во всеуслышанье Кравчук.

— Ладно тебе, гармонист… — обрывает его невозмутимый и неразговорчивый заряжающий Пацуков. — Привык ты всех баб мерить одним аршином… Вы, гармонисты, все одинаковые. Вас сами бабы избаловали…

В полку всем известно, что Кравчук неравнодушен к женскому полу. Когда полк на отдыхе, он частенько выходит с баяном на улицу, собирает вокруг себя девчат и молодых женщин, наскучавшихся при немцах по песням и музыке, по мужьям и хлопцам. Я сам видел в Снежковке, с каким обожанием, как на кудесника, смотрели они во все глаза на старшину-гармониста. С печалью, с тоской, с любовью смотрели. А Кравчуку только этого и надо… Вот и сейчас он, конечно же, самым первым реагирует на сообщение Юрки.

— Пойду взгляну на бабу-сержанта — что там за фря такая, — говорит старшина и, набросив шинель, пробирается к выходу.

Мы молча провожаем его глазами, и в блиндаже наступает долгая, выжидательная тишина. Чувствую — меня тоже тянет наверх. «Какую бы придумать причину, чтобы сходить посмотреть на «кралю»?..»