Тут уж слова понеслись отовсюду, говорили ему и такое: «А ты, что ж, желаешь иметь таких слуг, которые лишь языком тайно прислуживают? Или войско, готовое служить саблей и собственной кровью? Если ты не выполнишь наше условие, войско уйдет». А он отвечал так: «Как хотите, хоть и прочь подите». При этих дерзких словах поднялся возмущенный шум, войско смешалось. Его стрельцы стали нас толкать и, достав оружие, наносить удары; мы оборонялись, теснили конями самого царя. Одни кричали: «Убить мошенника, зарубить!», другие — «Поймать! Ах ты, такой-сякой сын, разбойник! Поманил нас, а теперь платишь такой неблагодарностью!»

Он был настолько храбр, что в этом разброде раз или два оглянулся, поворачивая коня, а потом уехал в город, в свое расположение. Чтобы царь не сбежал, мы прямо на круге выбрали стражу и поставили при нем. От отчаяния он решил себя уморить и выпил немыслимо сколько водки, хотя всегда был трезвым. В течение этого дня и ночи урядники его двора — канцлер Валявский, маршалок [54] Харлинский, конюший князь Адам Вишневецкий — бегали между ним и войском, стараясь привести стороны к согласию. Что поделаешь, хоть мы и были разочарованы, но согласились на объединение. На другой день царь приехал к нам в круг и оправдывался, что те слова — «Цыть, сукины дети» — сказал не нам, а своим стрельцам. Сошло ему и такое оправдание. Потом, оставив при царе тех, которые стояли в Орле, мы вернулись с князем Рожинским в свое расположение в Кромы. Тем временем кроме нас прибыли и другие отряды: тысячи три запорожских казаков и, во главе с Заруцким[55], пять тысяч казаков донских. И до этого у Дмитрия была пара сотен донских казаков, во главе которых он поставил Лисовского [56] (с ними Лисовский много раз тайно нападал на москвитян, а со временем сподобился и до кое-чего худшего).

Но, как я уже упоминал выше, из-за глубокого снега мы были вынуждены всю зиму пережидать с этими людьми. Войска Шуйского сходились к Болхову и к весне собралось больше ста семидесяти тысяч человек[57]. Их гетманом был Дмитрий Шуйский[58], родной брат Василия, ставшего в Москве царем. По весне, как только сошел снег и стала подсыхать земля, — а она там сохнет быстро, — снова двинулись мы из Кром под Орел — там собиралось все наше войско. Когда мы пришли к Орлу, от чьей-то неосторожности загорелся город, а с ним сгорел и царский двор, так что царю пришлось перебраться в наш обоз.

Испытание царя

Там, улучив момент, Тромбчинский, приятель (позже он служил вместе со мной) из хоругви князя Рожинского, затеял с царем разговор. Хотелось ему дознаться, тот ли это царь, что был вначале, или не тот? Хотя никто из нас, а особенно те, кто не знал первого, не сомневался, он упрямо твердил: мол, даже если все станут говорить, будто это тот самый царь, я не дам себя убедить, ибо первого хорошо знал еще будучи с ним под Новгородком. Впрочем, таких, как Тромбчинский, было немало, но одни пребывали в заблуждении, другие же покрывали обман, ибо это было им выгодно. Тромбчинский напомнил Дмитрию некоторые дела первого царя и все рассказывал ему наоборот, а не так, как было. Царь во всем его поправлял, указывая, что не так и как было на самом деле. Испытав его несколько раз, задумался Тромбчинский и сказал: «Признаю, Милостивый Царь, что я здесь в войске был единственным, кто не дал себя убедить. И Св. Дух меня просветил, верю — ты царь тот самый». Царь же на это усмехнулся и отъехал прочь.

Был еще один человек, знавший первого царя, — монах-бернардинец[59], — который говорил, что в Самборе жил с ним в одной келье. Но он убеждал нас, что это не тот царь, а потому и война эта несправедливая. Он говорил: «Я должен вас об этом предупредить». А потом, во время Болховской битвы, когда мы сопровождали царя, этот монах завел с ним беседу и, поговорив, уверовал, что это не другой, а тот самый царь. Так и он каким-то образом был сбит с толку.

Войско приходит под Волхов и завязывает битву

Находясь под Орлом, мы привели в порядок войска и выступили к Болхову навстречу неприятелю[60]. Стянув войска, неприятель тоже двинулся к нам и расположил свой обоз в двух милях от Волхова. Заметив наше приближение, москвитяне на милю выдвинулись из обоза и 10 мая мы встретились (было это в субботу). Сражение было нелегким, но какая из сторон сильнее, было еще не ясно. Наше войско потеряло лишь одну хоругвь некоего Тупальского[61], когда он, увлекшись, погнался за москвитянами (да и ту на следующий день он вернул). Было уже поздно, наши кони были утомлены дорогой, решительной битвы не получилось, поэтому мы вернулись к своему обозу, а москвитяне — к своему. После этого сражения царь изменил свое мнение о нас в лучшую сторону, и когда мы, по обычаю, напомнили ему о пожалованной четверти, он вместо одной признал за нами две.

На следующий день, 11 мая, москвитяне ожидали нас, переправив свое войско за небольшое, но непроходимое болото, расположенное прямо перед их обозом. Они рассчитывали, что мы будем настолько глупы и неосторожны, что пойдем к ним, не разузнав местности. В тот же день мы сняли обоз и двинулись к ним, а приблизившись, увидели, что эта позиция для нас неудобна. Мы остановились и послали людей высмотреть повыше более пригодное место для переправы. Во время остановки наши войска, если взглянуть издали, встав в шестнадцать, а то и более рядов, заняли все поле, а среди возов наши придумали укрепить хоругви. Глядя на эти хоругви, возы и клубившуюся пыль, москвитяне решили, что перед ними большое и свежее войско, а потому, испугавшись, двинули свой обоз и арматы [62] к Болхову, о чем предостерег нас один перебежчик. Когда же для нас отыскали более удобную переправу в верховьях упомянутых болот, мы пошли к ней, загородив от москвитян возы конницей, и те были твердо уверены, что поле, покрытое возами, занято войском. Разведав, что мы идем к переправе, неприятель двинул туда все свои силы.

Так как было уже поздно, мы в этот день не собирались давать битву, а хотели лишь поставить у переправы обоз. Для его защиты мы перевели небольшой отряд, в котором было лишь несколько сотен Рудского и других [ротмистров]. Но мы увидели, что на этот отряд наступает московское войско, и вынуждены были как можно скорее перебираться следом, чтобы задержать неприятеля, пока все наше войско не перейдет и не построится. Наш гетман князь Рожинский отправил к неприятелю гарцовника[63], а как только подошли хоругви, приказал им наступать и завязать схватку. В головном отряде он поставил несколько сотен самых легковооруженных воинов, а в помощь им дал двенадцать гусарских сотен, — больше у него не было. В тыл гусарам гетман поставил третий отряд из казацких и пятигорских рот[64].

Передовому отряду Рожинский приказал, сменив гарцовника, наступать прямо на конницу, — а ее было во главе московского войска тысяч пятнадцать. Неприятель, не выдержав напора, показал спину, и наши крепко на него насели. Гусарская подмога и третий отряд тоже вступили в сражение, поддерживая наших. Так что москвитяне, завидев их копья, не решались обернуться и бежали все дальше, а наши, хоть и чувствовали усталость, но, зная о подкреплениях, собирались с силой и гнали врага. Начав битву за три часа до темноты, мы преследовали их две мили до Болхова и три мили после, вплоть до засеки[65]. (Засекой у них называется заграждение против татар в виде частокола; тянутся эти засеки на тридцать миль через леса и поля. Обычно перед ними устраивается насыпь, есть также башни, через которые проходят дороги, и ворота. Когда приходит весть о приближении татар, к засекам бегут крестьяне, кто с рушницами [66] или с тем, что имеют, и отражают приступ. ) Много людей полегло у нас во время этой погони, и сколько их было с этих пор! — не считанных, не похороненных. Взяли мы московский обоз со всем, что в нем было, и несколько десятков пушек. Некоторые из разбитых и рассеянных москвитян ушли прямо в столицу и рассказали Шуйскому, что войско наше настолько велико, что передние полки его уже вели сражение, а хвост был еще у Путивля.