Труднее установить семантику правильных свастик на семилопастных височных славянских кольцах.
Мы приводим изображение одного такого кольца из курганного могильника Дубки на территории города Москвы (рис. 22). Р. Багдасаров, по своему обыкновению, даёт религиозное истолкование символики этого памятника — однако артефакт этот настолько древний, что в ту пору христианство было распространено лишь среди ограниченных групп городского населения — и уж тем более мастера из далёкого захолустья не стали бы вкладывать символику чуждой им в ту пору религии в расхожие женские украшения. Кроме того, на сотнях и тысячах известных археологам подобных колец вятичей есть много других сюжетов, которые в христианском духе никто истолковывать не торопится. Ясно, что эта свастика — дохристианская; вероятно, она наделялась в языческой религии каким-то особым смыслом, в настоящее время не расшифровываемым. Сегодня никто не возьмётся отрицать, что свастика действительно существовала и у наших предков на Руси, хотя знали ли её славяне с незапамятных времён либо заимствовали у иранцев — теперь, по прошествии такого времени, неясно. Археологам известно аналогичное кольцо из курганной группы в Зюзино, имеющее изображения на всех семи своих лопастях — различные ромбы, кресты и свастики (статья Т. Макаровой и Т. Равдиной в «Российской археологии», № 4 за 1994 год). Академик Б. Рыбаков («Язычество Древней Руси». М., 1988, с. 527) считает подобные свастики «знаком огня», что недалеко до главенствующего в этнографии и археологии солярного её истолкования (о чём ниже). Существуют и другие, менее показательные древнерусские свастики (например, свастика на чудом сохранившемся обрывке тканой шерстяной налобной ленты из захоронения русской девушки XII века), причём географически эти находки тяготеют к Новгородской округе и Карелии, то есть областям, где русские активно контактировали со скандинавами.
Наконец, свастика представлена в древнерусских граффитти — в виде «плетёнки» на штукатурке южного нефа Софии Новгородской (датируется XI веком), а также на тех же восточных монетах (дирхемах, ходивших в отсутствие своей монеты на Руси)4, где изображать свастику русские могли научиться также от скандинавов, ходивших «из варяг в греки» и снабжавших наше отечество иноземной монетой.
И опять-таки, вопрос о свастике на Руси не так-то прост. Если предположить, что в древнем Новгороде она варяжского происхождения, а в Киеве — византийского, а монеты были потеряны заезжими скандинавами, то аргумент височных колец никто не отменял и не отменит.
Более того, в последние пятьдесят лет в руки археологов попали предметы, свидетельствующие о том, что свастика на территории лесной полосы нашей страны была известна задолго до греков и викингов. На рис. 23 изображены славянские сосуды скифского времени из Смелы на реке Тясмин (Украина) и из Балтийского Поморья (Литва) (согласно Б. Рыбакову. «Язычество древних славян». М. 1994, с. 323). На рис. 24 — знак на днище древнеславянского кера-
мического сосуда, найденного на Выползовом городище в окрестностях Ржева (А. С. Уваров. «Сборник мелких трудов». М. 1910, том 2, с. 108), на рис. 25 — свастические гончарные клейма из кургана в Гнездово (в окрестностях Смоленска) («Древняя Русь. Быт и культура». М., 1997, с. 264). Известны подобные гончарные знаки из Старой Рязани, Ярцева (Смоленская обл.), Ростиславля Рязанского (Озёрский р-н Московской области) («Российская археология». № 1, 2000) — мы учитываем лишь «классические» четырёхконечные, не отвлекаясь на семи- и т. д. конечные свастики. На нашем рис. 26 представлены бронзовые бляшки близкого к славянам вымершего балтийского племени куршей из литовского могильника Пришманчяй («Финно-угры и баллы в эпоху средневековья». М. 1987, с. 453). Ещё древнее праславянская либо фракийская глиняная фигурка богини на возке, украшенном свастикой (рис. 27) — она датируется эпохой бронзы («Praistorija jugoslaveriskih zemalja». Sarajevo, 1983, том 4, табл. 83).
Большая часть этих материалов датируется VIII–XI вв., но некоторые — древнее. Под давлением такого количества фактов мы не можем отрицать, что свастика была известна древним балто-славянам — однако, опять- таки, является она здесь исконной, либо пришла сюда от иранцев (ангов, скифов, сарматов) — совершенно неясно. Нечто подобное свастике археологи имеют в однозначно ираноязычной салтово-маяцкой культуре VIII–IX вв. («Степи Евразии в эпоху средневековья». М. 1981, с. 64 и 151). Свастика встречается в народно-прикладном искусстве латышей, македонцев, белорусов и пр., причём ни у одного из этих народов не сохранилось правильного истолкования смысла этого знака — все они сё считали узором, и всё. Кстати, под германским влиянием в 1920 — 30-е голы младолатыши предпринимали попытку во {рождения активного употребления свастики на своей родине (в рамках планировавшегося возрождения языческого культа как национальной религии будущей «Великой Латвии»), Они дали этому знаку имена ugunkrusts («огненный крест»), либо Регкопа /crusts («Перунов крест»), которые были переняты рядом националистически настроенных этнографов и даже народными мастерами, вышивавшими традиционные широкие свадебные пояса — юосты — и украшавшими их в том числе свастиками, а также владельцами магазинов сувениров, выставлявших эти изделия ручной работы на продажу.
Кроме того, у нас на Руси в русле христианской традиции свастика встречается в церковном искусстве (например, в мозаиках под куполом Софии Киевской), придя сюда из Византии. Однако тут она не получает широкого распространения, ограничиваясь отдельными элементами декора отдельных православных храмов и элементов их обстановки, а также, что более показательно, народной вышивкой русского Севера (о чём ниже). Академик Б. А. Рыбаков в книге «Язычество древних славян» (М. Наука, 1981, с. 158) пытается проводить параллели между неолитическими свастиками Триполья и Трои и северорусским орнаментом на вышивках. Это, конечно, делать можно — свастика на то и свастика, что она везде одинакова, однако связь эта нам представляется слишком опосредованной (пусть даже протоиранцами).
Поскольку свастика есть везде, то, естественно, она имеется и у финно-угров, индоевропейцами никогда не считавшихся. Из древних артефактов мы имеем один цепедержатель из эстского могильника Каберла XI–XIII вв. («Финно-угры и балты в эпоху средневековья». М. 1987, с. 250) — рис. 28. Цепедержатель — весьма специфический для прибалтийских финнов предмет, аналоги которому в мире мы знаем лишь в Судане. Дело в том, что финно-угорские женщины имели обыкновение навешивать на себя по нескольку килограммов металлических украшений, которые надо было как-то крепить к одежде. Цепедержатель представлял собою застёжку с двумя крючками, соединявшими на груди две вертикально протянутые от плеч к поясу цепи, к которым в свою очередь, подвешивались подвески и накладки.
Что же касается финского этнографического материала (народная резьба, вышивки, орнаментика берестяных сосудов), частично учтённого Уилсоном, — то здесь мы видим опять-таки скандинавское влияние: если принять во внимание, сколько слов было заимствовано из древнескандинавского в старофинский, то контакты были весьма и весьма оживлёнными. Теодор Швиндт в хельсинкской монографии 1894 года по финскому орнаменту (цитируемой у Уилсона), находит свастику среди второстепенных саамских орнаментов. После получения Финляндией независимости в 1918 году свастика даже вошла в государственную геральдику этой страны, как символ солнечных лучей.
