— Застегни ремень!.. Держись! — крикнула летчица штурману Юленьке Леуковой.

При посадке Ирина напряглась, ожидая резкого толчка, но удержаться не смогла: она ударилась обо что-то головой и потеряла сознание…

Большинцова пришла в себя от плача Юленьки.

— Товарищ лейтенант, очнитесь! — упрашивала та. — Сюда могут прийти немцы.

Кругом было темно. Ирина лежала на земле. Она тронула саднящий лоб и почувствовала липкую влагу. Ныло плечо, в голове стоял звон.

— Надо сжечь самолет и уходить, — требовала Юленька. — Здесь где-то лес…

Ирина поднялась, разыскала ракетницу и выстрелом из нее подожгла свой старенький «ПО-2».

Вытекавший бензин, видимо, залил крыло и фюзеляж, потому что накренившийся самолет разам вспыхнул и запылал, осветив все поле.

Взявшись за руки, летчицы побежали в сторону темневшего леса. Их тени были огромны, лохматы.

До леса оставалось немного. И вдруг всё залило каким-то неживым белым светом. Это взлетели осветительные ракеты. Мятущиеся тени исчезли, словно провалились под землю. Летчицы упали и прижались к жнивью, чтобы их не заметили… но уже было поздно: к ним бежали солдаты.

Ирину и Юленьку схватили несколько рук и поволокли к шоссейной дороге, а там бросили в кузов грузовой машины под ноги автоматчикам, сидевшим на скамейках.

До утра летчиц продержали в сыром погребе, а когда рассвело — повели на допрос.

К погребу сбежались любопытные солдаты. Всем хотелось взглянуть на «ночных ведьм». Пленницы шли сквозь толпу по узкому проходу и думали, что их сейчас разорвут. Но рослые солдаты, потрясенные тщедушным видом «ведьм» и их бледными окровавленными лицами, молчали. Только когда пленницы выбрались из толпы, солдаты как бы опомнились: принялись хохотать и что-то выкрикивать вслед.

На допросе Ирина и Юленька старались вести себя так, словно были в шоке и еще не оправились от него. В сущности, так это и было на самом деле. Они не прикидывались, всё происходило помимо их воли. Несчастье как бы перестало быть для них несчастьем. Если расстреляют — пусть! Они не упадут на колени, не будут выпрашивать пощады.

Офицер, который вел допрос, вскоре потерял терпение и начал кричать на Ирину. Но и это ни к чему не привело: она понуро молчала, а Юленька, стремясь удержать слезы, закусила губу. Глаза у нее стали влажными и скорбно-круглыми.

Вид у пленниц был столь беспомощный, что штабному офицеру вдруг стало стыдно, он раздраженно приказал солдату вытолкать летчиц из помещения и при этом добавил:

— Раус!

Ирина учила в школе немецкий язык. Она поняла — офицер выкрикнул слово «вон».

В соседней комнате «ночных ведьм» ждали репортеры. Летчиц поставили у русской печки и при ослепительных вспышках принялись фотографировать. Через переводчика репортеры пытались взять у них интервью, но русские летчицы отказались отвечать.

Под дулами автоматов их вывели на улицу и посадили в закрытую тюремную машину, с железным полом и такими же стенами.

Поздно вечером, уже в штабе армии, Большинцову и Леукову вновь стали допрашивать…

Ирина не запомнила, что у них выпытывали. В закоулках памяти остались лишь смутные обрывки тягостной ночи.

Через две недели летчицы попали в Германию. Эшелон остановился в каком-то тупике. Вскоре послышался собачий лай и резкие выкрики:

— Вайтер! Шнеллер… шнеллер!

Распахнулись двери вагонов. Из тьмы высовывались руки, они хватали за что попало, стаскивали ничего не видящих женщин на землю и толкали в строй…

Освоясь с темнотой, Ирина разглядела огромных овчарок, полицейских и надзирательниц в черных пелеринах с островерхими капюшонами.

Всех прибывших женщин построили в колонну и повели по скользкой, размякшей дороге.

Шли они долго, не видя во мгле ни домов, ни деревьев, словно накрыл их плотный и черный туман.

Миновав высокие ворота, колонна остановилась в проходе между длинными приземистыми зданиями, похожими на склады. Здесь началось томительное ожидание: передних через каждые десять — пятнадцать минут куда-то пропускали небольшими партиями. Что там с ними делали, никто из пленниц не знал. Злобные, как псы, надзирательницы не давали выйти из строя.

Наконец очередь дошла и до Ирины с Юленькой. Надзирательницы пропустили их за колючую проволоку к бане, но раздеваться заставили перед входом.

Пленницы продрогли на холоде. Сняв с себя верхнюю одежду, многие вновь набрасывали на плечи ватники и оставались в сапогах.

— Всё скидывай догола! — хрипло приказывала большелицая, сутулая женщина в клеенчатом переднике. С тех, кто замешкался, она грубо срывала одежду, а если пытались сопротивляться, то ударом в грудь валила на землю, стаскивала сапоги и бросала их в общую кучу.

— Неужели русская? — ужаснулась Юленька. — Вот скотина!

Стараясь не попадаться большелицей на глаза, Ирина с Юленькой увязали свою одежду в узлы и хотели с ними проскочить в предбанник, но им преградила путь надзирательница в пелерине. Она ногой выбила из их рук одежду и, хлестнув плетью, толкнула вперед.

В предбаннике с двух сторон стояли парикмахерши и санитарки. Они бесцеремонно хватали входивших за волосы, усаживали на табуреты и, зажав в руке пряди, коротко срезали их большими ножницами. Стригли, как овец, неаккуратно, лесенками. Затем санитарки прямо на голову выливали две ложки зеленого мыла, перемешанного с какой-то вонючей дезинфицирующей мазью, и приказывали втирать в кожу.

Мыло растекалось, щипало глаза. Многие не видели, куда нужно идти. Скользили, падали на цементный пол. Их пинками вталкивали в душевую, где из труб под потолком непрерывным дождем лилась вода. Вода была едва теплой, она не смывала с покрытого пупырышками тела зеленое мыло.

Из душевой Ирина с Юленькой прошли в раздевалку. Там их старой одежды не оказалось. Вместо нее банщицы выдавали застиранные сорочки, грубые полосатые платья, рваные косынки, поношенные чулки с двумя веревочками-подвязками и башмаки с деревянными подошвами.

Из бани их строем повели в карантинный блок. Во мгле едва вырисовывались очертания бараков. Под деревянными подошвами скрипел шлак, которым была усыпана земля. Неуклюжие башмаки хлябали на ногах, то и дело сваливались. Вдоль ржавой колючей проволоки цепочкой горели огни. На столбах виднелись угрожающие надписи с черепами и скрещенными костями.

В бараке пахло карболкой, нары высились в три этажа. Ирина с Юленькой забрались на самый верх. Здесь лежали засаленные, тощие матрацы, набитые соломенной трухой, и грубые дерюжные одеяла. Не было ни подушек, ни простынь.

Не раздеваясь, сунув лишь под матрацы башмаки, чтобы в головах было хоть какое-нибудь возвышение, они улеглись спать.

Спали недолго. Когда появилась последняя партия мывшихся в бане, военнопленных разбудили и погнали в соседнее отделение барака, приспособленное под столовую.

Скамеек на всех не хватало. Многие уселись вдоль стен на полу.

— Ахтунг! — закричали немки.

— Встать! — по-русски рявкнула костистая рябая женщина.

Ирина узнала ее: эта была та большелицая, которая стаскивала у бани одежду.

На небольшой помост поднялась старшая надзирательница, или — по-лагерному — «оберауфзерка», от немецкого слова «ауфзеерин». Брезгливо оглядев всех, она начала выцеживать слова, едва приоткрывая густо накрашенный рот. Востроносенькая пугливая полька торопливо переводила фразу за фразой:

— Заключенные не имеют никаких прав… Они обязаны беспрекословно подчиняться надзирательницам, капо, блоковым… За неповиновение — штрафной блок, карцер, лишение одежды и пищи. За нападение на должностных лиц и побег — порка на аппельплаце и смертная казнь…

— Старостой блока будет Хильда Циппман, — представила старшая надзирательница широкобедрую, длинноносую немку с недобрым взглядом тусклых глаз. На полосатом платье у нее был нашит зеленый треугольник — знак уголовниц. — В помощницы, — надзирательница кивнула на большелицую, — назначается Манефа Дубок. Они обе отвечают за ваш внешний вид и порядок в бараке.