Джузеппе встал, распрощался с нами. Я поднял занавеску, пропуская их вперед, и прошел за ними в мастерскую. Там я увидел Линду. Они с Джиной поглядывали друг на друга, чего-то выжидая. Линда сидела на ящике и, не поднимаясь, бросила: «Привет». Потом насмешливо улыбнулась, ожидая, что я заговорю первый. Наконец она сказала:

— Я не помешала?

— Ты разве не уезжаешь сегодня вечером?

— Не волнуйся. Мне захотелось взглянуть на ваш торговый дом.

Джузеппе сказал:

— Значит, договорились, — и ушел.

Я почувствовал, что Скарпа с любопытством наблюдает за мной. Джина не дыша смотрела Линде прямо в лицо.

— Хорошо еще, что Карлетто показал мне дорогу. Как-то не хотелось уезжать, не попрощавшись с тобой. Здесь, я вижу, работают днем и ночью. — Она встала и сказала, обращаясь уже ко всем: — Пабло остался таким же. Сам хочет, чтобы я передала привет его друзьям в Турине, но молчит. А я дура, что пришла. Ему никто не нужен, но его все должны ублажать. — Последнюю фразу она произнесла каким-то чужим голосом.

Скарпа сказал:

— Вижу, ты занят. Мы пойдем.

Но тут Линда стала кричать, потом захохотала — такой я ее еще никогда не видел.

— Какие могут быть секреты с Пабло? Он еще младенец, ему мамочка нужна. Уж мы трое это хорошо знаем. Оставляйте его без сладкого, хозяйка. Как только закапризничает, оставляйте без сладкого.

— Именно это ты мне хотела сказать? — со злостью спросил я. Все было правдой. Я посмотрел на Джину, не смеется ли и она тоже. Но увидел, что она вся подобралась, пораженная и разгневанная. И сразу успокоился. Я сказал Скарпе:

— Подожди минутку, я должен с ней поговорить.

Линда крикнула мне:

— Не затрудняй себя! Я ухожу. — Потом усмехнулась. — Просто хотела узнать, что ты за человек. — Она остановилась на пороге и окинула нас взглядом. — Все-таки мог полюбезнее встретить свою подругу. Точно в дешевую остерию попала.

Джина, собравшись с духом, сказала:

— Зачем же так? Все, что хотели, вы ему уже высказали прошлой ночью.

Тогда Линда сказала:

— Если никто не возражает, я хочу поговорить с тобой, Пабло, наедине.

— Нужды нет, можешь говорить при всех.

Линда тряхнула головой и пристально взглянула на меня. Потом махнула рукой и выбежала на улицу. Последнее, что я увидел, был ее сверкнувший браслет.

Скарны при этом уже не было, он ушел в комнату. Джина стояла, прислонившись к прилавку, и молчала. Она не смотрела на меня. Взгляд ее был устремлен в раскрытую дверь, на дорогу.

— Мне перед вами совестно, — резко сказал я.

Джина ответила:

— Вернется — я ее убью.

Мы оба взглянули на дверь.

— Ты сама знаешь, как это бывает, — сказал я. — Что же тут для тебя нового? Важно только, кто чего стоит.

— Вернется — я ее убью.

Я не пытался ни приласкать, ни утешить ее.

— У нас и без того много забот, — сказал я. — А с этим покончено.

В полдень мы отправились со Скарпой в остерию.

— Пойдем прямо через улицу, — предложил он. — Самое опасное — прятаться от людей.

Мы сели с ним в уголке под миртами. Послали Пиппо купить тосканские сигары и заказали немного вина.

— Знаешь, — сказал Скарна, — вечно я в дороге, или в бегах, или в тюрьме и никак не могу посидеть спокойно, отдохнуть.

Он поведал мне о своей мечте — уехать в деревню, пожить там подольше, завести поросят.

— Одна беда, стоит мне где-нибудь пустить корни — война начинается. Либо наши друзья сражаются, либо другие. Прежде и у меня был свой дом. Давно уж и в помине нет родного очага… А у тебя вроде даже в избытке, — сказал он. — Смотри, будь поосторожнее, а то вовек не распутаешься.

— Почему-то эти истории никогда не кончаются вовремя, — смущенно ответил я. — Но думаю, на этот раз все ясно.

Скарна улыбнулся одними глазами.

— Разве тебе не известно, что всякая история повторяется дважды? Сначала она происходит всерьез, а потом вызывает только смех. Так вот, и каждый утопленник обязательно всплывает.

Но мне вовсе не хотелось смеяться, а хотелось напиться. Счастье еще, что Скарпа шутил за двоих. А ведь Линда правду сказала — женщина для меня лишь каприз, и Скарпа все слышал. «Надо будет поговорить с ним об этом», — подумал я.

Поздно вечером мы собрались в кабачке на тайное совещание. Чтобы нас не задержал ночной патруль, мы просидели там до рассвета. Джино Скарпа вместе со всеми спустился в погребок, который вел в другой погребок, откуда в случае надобности можно было выбраться прямо на улицу. Я вместе с Джузеппе остался наверху. Захватил с собой гитару, но играть было опасно — мог услышать патруль. Меня клонило ко сну, ведь прошлую ночь я глаз не сомкнул. Джузеппе то и дело спускался в погреб, поднимался наверх и каждый раз окликал меня.

— Смотри не засни. Представляешь, что будет, если они нас здесь накроют.

Но у меня так колотилось сердце, что я не мог уснуть. Я знал, что в погребке было много коммунистов, да и один Скарпа стоил десятерых. Мы о многом переговорили. Я попросил Джузеппе узнать про Амелио. Только на рассвете, после того как он объявил, что наше затворничество кончилось, а хозяин кабачка принес нам кофе, Джузеппе спокойно сказал мне:

— Ты был прав, твой туринский друг — коммунист.

Больше он ничего не знал, а может, просто не хотел говорить. Тем временем несколько пареньков, которым надо было рано на работу, по одному выбрались из кабачка. Хозяин приоткрыл дверь и для виду стал подметать пол. Я не видел, как расходились остальные.

Мы с Джино Скарпой ушли, когда уже рассвело. Из разговора с ним я заключил, что он остался недоволен совещанием. Я понял, что скоро они опять должны собраться.

Мы прошли через парк Пинчо, освещенный первыми лучами солнца. Я шагал с трудом, точно плыл против течения. Не будь рядом Скарпы, пожалуй, свалился бы на первую скамью.

— А не позавтракать ли нам? — спросил Скарпа. — Поедим прямо под деревьями, красота.

Но потом мы решили зайти в «Фламинио», в то самое кафе, где обедали накануне.

«Видно, мне на роду написано, — подумал, я, — возвращаться домой на рассвете».

— Бодрей держись, — сказал Скарпа, — это тоже своего рода война.

Но и у него у самого лицо было утомленное. Резче выступили скулы, обозначились глубокие морщины — следы перенесенных испытаний. Но взгляд его оставался все таким же твердым. Он не спеша пил кофе с молоком, и мне вдруг вспомнился острый кадык неподвижно лежавшего в постели Амелио.

— Достаточно на нас взглянуть, чтобы догадаться, кто мы такие, — сказал я. Счастье еще, что в кафе было пусто.

Скарпа устало посмотрел на кассиршу и мрачно ответил:

— Да, лица у всех у нас такие, словно мы никогда света божьего не видим. Жизнь наша бродячая, вот в чем дело.

Я выпил граппы и подумал, что и у меня судьба не лучше. Но раньше я мирился с этим, а теперь знал, чего добиваюсь. Интересно, что думает об этом Скарпа?

Мы пошли домой, и дорогой я заметил, что Скарпа чем-то обеспокоен. Он поглядывал то на небо, затянутое тучами, то на поросшие пиниями холмы.

— Ох уж эти мне римляне, — вздохнул он. — Никак их не поймешь. И каждый себя умником считает. Самоуверенности в них много. А фашисты под самым их носом, что хотят, то и делают. Какие-то они близорукие, здешние товарищи, даже не задумываются над тем, что творят фашисты во всем мире.

Тут я спросил:

— Разве они не коммунисты?

— На словах они все коммунисты, — ответил Скарпа. — Ты ведь был с нами на совещании? — Он удивленно посмотрел на меня покрасневшими от бессонницы глазами. — Знаешь, и в спорах есть своя красота. Ты даже не представляешь, как это интересно.

Я сказал ему, что теперь, когда я живу в Риме, многое мне стало понятно.

— Так всегда бывает в жизни, — заметил он. — В Риме все кажется гораздо проще. Когда я был студентом, мне тоже казалось, что главное я уже постиг. Потом, к счастью, а может, и к несчастью, я понял, что до этого еще далеко…