— Обиделся, — сказал Сема.

— Зря ты это, Семен! — сурово заметил Вишняков. — Цену словам надо знать. Мне Швырятых известен многие годы, не саботажник он, наврал ты!

— Может, и наврал! — печально согласился Сема. — Но согласитесь, Николай Терентьевич, у меня ведь тоже нервы есть…

Сивчук прервал загадочно:

— Если нервный — иди к ветеринарному доктору, он тебе кровь пустит. И никакой Пал Палыч не саботажник, а лишь только клиент.

— Какой такой клиент? — не понял Сидоров.

— Посетитель. Мы тут жилы рвем, а он посетитель.

Сидоров хмыкнул:

— Что ж, верно, посетитель.

На следующий день она встретила возле булочной Пал Палыча и окликнула его. Он снял шляпу и подошел к Антонине. Она не глядела ему в глаза.

— Здравствуйте, — услышал он, — мне бы хотелось с вами поговорить.

Что-то напряженно-ожидающее, даже торжествующее пробежало по его лицу.

— Нет! — сразу же испугалась Антонина (вдруг он все иначе растолкует). — Нет, Пал Палыч, я не о том. Все по-прежнему, все как было, ничего не изменилось и теперь никогда не изменится…

— Да, — кивнул он, — я понимаю…

— Вот и хорошо, — немного задыхаясь от волнения, продолжала она, — хорошо, что вы понимаете. Давайте пройдемся…

Она взяла его под руку и с подкупающей ясностью заглянула ему в глаза.

Вновь что-то пробежало по его лицу. Он отвернулся.

— Пал Палыч, — сказала она, — только не сердитесь на меня. Поймите все как следует. Хорошо?

— Да.

— Почему вы не работаете толком?

— Как — толком?

— Ну, всерьез, — горячо сказала она, — ну, совсем всерьез! Ведь недаром же они все к вам придираются.

— Даром, — сухо сказал он.

— Вы считаете, что вы не виноваты?

— Нисколько, — покашливая по своей манере, ответил он, — нисколько.

— Вы не хотите со мной говорить?

— Нет, отчего же, — сказал Пал Палыч, — охотно.

Она молчала.

— Да, — сказал Пал Палыч, — как будет с вашей комнатой? За нее нужно платить, и вообще с пропиской. Приходил два раза дворник.

Антонина быстро взглянула на Пал Палыча.

— Знаете, — сказала она, — вот ведь как странно. Раньше, когда я жила с вами или еще со Скворцовым, но когда вы бывали возле меня, мне всегда казалось, что вы хотите мне добра. Это так и было, да?

— Да, — глухо и тихо сказал он.

— Вы хотели мне добра, — продолжала она, — а теперь я вас боюсь. Мне все кажется, что вы размахнетесь и ударите меня вашей палкой по голове так, что я умру. И это не оттого, что вы меня тогда очень побили, совсем не оттого. Ведь не оттого?

— Я вас не ударю, — сказал он.

— Да не в этом дело. Просто я вас боюсь. Вы ведь, в конце концов, вовсе не желали мне добра. Верно?

— Неправда, — сказал он.

— Ну как же неправда? То есть, вероятно, вы по-своему желали мне добра. Как своему шкафу вы желали, чтобы он не рассыхался.

— Кто это вас научил такое говорить? — спросил Пал Палыч.

— Ах, никто! Вам удивительно, что я сама это поняла?

Он молчал.

— А теперь вы больше не желаете мне добра, — говорила она, — теперь вы ко мне совсем плохо относитесь, и не верю я больше в вашу доброту.

— Ну вот еще, — сказал он, — я никогда и не хвалился, что добрый. Я люблю вас, и потому все так и случилось.

— Как «так»?

— Все равно.

— Все равно так все равно, — сказала она, — а я никогда вас не любила, сами знаете, и сейчас особенно вас не люблю, но по-человечески мне хочется вас предупредить.

— Можно не предупреждать.

— Нет уж все-таки. Слушайте, Пал Палыч.

— Да, — сказал он вежливо.

— Слушайте, почему вы не работаете?

— Я работаю.

— Но плохо, нарочно плохо.

— Лучше не могу.

— Почему?

— Вероятно, стар. Износился.

— Ведь это ложь!

— Нет. Мне на пенсию пора.

— Почему же на пенсию? Ведь вы все время работали, вы еще здоровы…

— Не знаю, не знаю, — сказал он, — вас что, уполномочили со мной побеседовать?

— Нет, — растерянно сказала Антонина.

— Так в чем же дело?

Он теперь стоял, странно вытянув шею. Эта привычка сделалась у него недавно и очень его изменила. Он опять покашлял и спросил, как поживает Федя.

— Ничего, — сказала Антонина.

— Думаете служить? — спросил он.

— Да.

— Так. И скоро?

— Да. Как только устроюсь.

— Что же, собственно, изменится, — спросил он, глядя на нее сквозь очки, — в смысле новой жизни?

— Как «что»? — не поняла она.

— Ну вот, вы ушли от меня, — сказал он, — даже сбежали, не правда ли? Живете на хлебах, как раньше говаривали…

— Я и у вас на хлебах жила, — резко перебила она.

— Нет, не на хлебах! Муж и жена обязаны друг другу помогать, это признано всеми…

— Ну?

— Что ж «ну», сбежали… А теперь опять в парикмахерскую? — Он сделал пальцами, будто стрижет. — Что ж нового-то? Где же счастье?! Вы все раньше про счастье рассуждали, — где ж вы его теперь найдете?

— Может быть, я и не в парикмахерской буду работать, — сказала она, — может быть, совсем на иной работе.

— На какой же? — мягко спросил он. — Расскажите.

— Не знаю.

— То-то что не знаете. Поверьте мне, — сказал он, — поверьте, для другой работы нужно уметь. А что вы умеете? Вы ничего не умеете. Вы маникюр умеете делать, а это к другой работе не имеет отношения. Вы горячую завивку умеете делать, но с этим вам дальше парикмахерской не уйти… А счета вы не знаете и пишете безграмотно, корову через ять…

— Вам это все очень приятно, — сказала Антонина, — вы бы хотели, чтобы мне трамваем ноги отрезало или чтобы я в один день состарилась на десять лет…

— Вспомнили?

— Вспомнила, — вызывающе сказала она, — я все помню…

— Давайте продолжим, — сказал Пал Палыч, — хотите?

— Нет, я пойду.

— До свиданья, — сказал он.

Потом он улыбнулся.

— За что же вы обиделись? — спросил он с жалкою улыбкой. — Я ничего худого не сказал. Я вам всегда желаю счастья.

— И потому едва меня не убили, когда я собралась уходить?

Он молчал.

— Я вас никогда бы не убил, — погодя сказал он, — никогда. Я этого даже не понимаю и не помню, как все случилось, верите мне? Это так было, от дьявола, как раньше говаривали. Я только тогда понял, когда вы уже без чувств были, да и то не совсем понял, а так, немножко. Верите?

— Не знаю, — сказала она, — все равно. Прощайте!

Он медленно пошел назад. Возле столовой он встретил Сему Щупака и машинально поклонился ему.

— Здравствуйте, — сказал Сема, — но вы ведь со мной не здоровались?

Пал Палыч смотрел на него непонимающими глазами.

— Если бы не усы, — продолжал Сема, — и не очки, и если бы вообще это был Лондон, то вы походили бы на Шерлока Холмса.

— Холмса?

— Именно. Знаете что, Пал Палыч, давайте помиримся, — предложил Сема, — но только совсем помиримся. Идет? Что вы уставились?

— Я с вами не ссорился, — сказал Пал Палыч, — это вы меня называли саботажником…

— И еще раз назову, если вы не станете иначе работать.

— Да?

— Да. Я предлагаю вам руку с тем условием, чтобы вы начали работать всерьез, не за страх, а за совесть. Какого черта, ей-богу! Все надрываются, а вы ходите как барий, среди своих душевных переживаний. Ну? Давайте мириться!

Сема протянул Пал Палычу свою широкую, пухлую ладонь. Но Пал Палыч руки не взял.

— Не желаете? — спросил Сема.

— Не желаю, — спокойно ответил Пал Палыч.

— Почему же?

— Потому что вы мальчишка, — сказал Пал Палыч, — и потому что не вам меня прощать! И оставьте вы, ради бога, меня в покое, — сказал он внезапно сорвавшимся голосом, — надоели вы мне…

Он быстро прошел мимо Семы в столовую и заперся в своей конторке. А Сема еще долго в этот день проверял, не обидел ли он действительно чем-нибудь Пал Палыча. «Может быть, он за Шерлока обиделся, — раздумывал Сема, — но, ей-богу, тут ничего обидного нет, — наоборот, приятно. И чего? Вначале так мирно, шляпу снял, то-се. А теперь такое!»