Пал Палыч едва приметно порозовел и, сплетя длинные пальцы, хрустнул суставами.

— Что же касается до телеграммы, то не передать ее я не мог потому хотя бы, что пора вам разобраться в вашей жизни и понять, как и куда она идет. А засим пожелаю вам хорошо отдохнуть.

Он поднялся и ушел.

Вернувшись из плавания домой, Скворцов не узнал Антонину — так она изменилась. Исчезла прежняя резкость, угловатость в движениях — вся она стала легче, спокойнее, точно бы тише. Располнела. Улыбка сделалась чуть ленивой, взгляд — холоднее.

Она встретила его без упреков, без жалоб, равнодушно, точно бы он и не уезжал. Показала сына. Мальчик спал, розовый, толстый, теплый. Скворцов наклонился над ним и поцеловал его в выпуклый влажный лобик — об этом он заранее думал.

— Малыш, — сказал он и кивнул головой на колыбель, — а? Чудеса в решете.

— Почему же чудеса? — равнодушно спросила Антонина.

— Да так как-то! Удивительно! Имя придумала?

— Да. Уже записала.

— Без меня? — раздраженно спросил он.

— Без тебя.

— Как назвала?

— Федором.

Скворцову не понравилось имя, но надо было мириться. Он подошел к Антонине и обнял ее. Лицо у него сделалось злым и жадным…

— Хорошее имя, — говорил он, привлекая ее к себе, — и ты похорошела. Очень похорошела. Плечи-то какие… Соскучился по тебе… А ты соскучилась?

— Нет, — легко сказала она.

— Не соскучилась?

— Оставь меня, — сказала она, — противно!

Вечером собрались приятели Скворцова. Много пили. Скворцов сидел без пиджака, в шелковой рубашке, наливал Пал Палычу стакан за стаканом и, наклоняясь к самому его лицу, говорил:

— Я, дорогой мой, вам благодарен. Благодарю. За заботу, за цветочки, за автомобиль. Деньги получите сполна. Что за презенты! Верно? Напишите на бумажке, что сколько, — и все в порядке. Рассчитаемся. В любой валюте. В долларах желаете? Устойчивые денежки. Знаете, такие, старичок там изображен — президент. Длинные бумажки. Или в стерлингах. Иены могу японские. И вообще, Пал Палыч, я вас не понимаю. Человек вы ученый — и вдруг, здравствуйте, вроде официант. Куда это годится? Дорогой Пал Палыч, вам уходить надобно, — уже шептал Скворцов, — туда. Поняли?

Он поднялся со своего места, взял Пал Палыча под руку и повел его к раскрытому окну.

— Поняли? Туда. Там, Пал Палыч, жизнь. Дорогой мой! Два шага! Через Карелию — Гельсинки. Чепуха. Без риска. Верите честному слову? — Он закрыл глаза, два раза глотнул ночного воздуха и махнул рукой в темноту. На виске у него набухла вена. — Я бы сам, — говорил он, — сам… Ах, я бы ушел. А? Не вернуться на корабль, и все. Я бы сам дело развернул, верите, слову? Черт-те что развернул бы! Я бы их всех — вот так! — Он сжал кулак. — Я бы их даванул! Но поздно, черт, поздно. Перевели на каботажку, не выпускают больше в загранплавание. Точка. Она не знает, — кивнул он на Антонину, — ей ни к чему! А я — Скворцов — на вонючей коробке матрос второй статьи. Ну хорошо! Поглядим! Еще вырвусь!

Он тихо засмеялся и посмотрел Пал Палычу в глаза.

— А вы бы свой ресторанчик открыли. Там! Чем служить у Чванова, а? Давайте вместе уйдем — вдвоем сподручнее, хода у меня есть, вырвемся… Идет?

— Я русский мужик, — угрюмо сказал Пал Палыч, — и Россию люблю. А вам пить надо поменьше. И вообще, извините, но нехорошо. Вам ваша новая власть доверяет, а вы — бежать. Я много за границей бывал, даже в царское время, и при деньгах, и прекрасную мне службу там предлагали, и супруги у меня не было, однако это как-то по-свински — Россия — и вдруг…

— Что Россия? — крикнул Скворцов. — Портянки?

— Зачем портянки? — удивился Пал Палыч. — Я прожил длинную жизнь и много мерзости и пакости видел, но сейчас, хоть и находясь в стороне, и, как вы изволите выражаться, «вроде официанта», не могу не заметить очень многие перемены к лучшему. Странно, что вы еще молоды и не замечаете…

— Так, значит, не пойдете со мной?

— Не пойду! — твердо произнес Пал Палыч.

— Здесь мои сапоги будете донашивать? Ну, дело ваше. Я ведь с проверочкой — сволочь вы или не сволочь? Продадите нашу дорогую рабоче-крестьянскую или нет? Выходит — свой? Пролетарий от ресторана?

Пал Палыч молчал.

— Все я вам, голуба моя, наврал! — усмехаясь и облизывая красные губы, сказал Скворцов. — И про каботажку наврал. И про Гельсинки. Прощупал вас маленько, с кем, так сказать, имею честь и счастье. Оказалось — джентльмен. И ол райт! Сейчас мы выпьем. За мою законную жену, с которой я спал, сплю и буду спать. Несмотря ни на что. А вы будете находиться в своей личной комнате. Вы уважаете мою жену? А?

Он, пошатнувшись, подошел к столу и налил два стакана вина. Маленький, ловкий морячок, низко нагнув голову, пел под гитару:

И, рванув струны, поднимал кверху бледное носатое лицо:

Антонина сидела в углу комнаты, за ширмой, над сыном. Мальчик спал плохо и беспокойно…

Морячку аплодировали. Он настроил гитару и запел «Три пажа». Скворцов опять подошел к Пал Палычу и чокнулся с ним.

— Не обижайтесь, — сказал он, — все ерунда. Тонька к вам хорошо относится, ей-богу. Выпьем? Напареули желаете?

Выпили.

— А все-таки я хозяин, — сказал Скворцов, — поняли? Я. Цветочки там, пеленочки, а хозяин я. Здорово?

Он коротко засмеялся, вытер лицо платком и, облизывая губы, подмигнул Пал Палычу.

— Я приехал, — крикнул он, — прибыл! Стою на якоре. Команду спустить на берег, понятно? На берег. Ваша кровать где стоит? — вдруг спросил он.

Пал Палыч молчал.

— Вот здесь, — крикнул Скворцов, — за стенкой. Верно?

— Не кричите.

— Это все равно, кричу или не кричу, это все равно…

Носатый морячок вышел на середину комнаты и ударил по струнам:

Он не кончил строчки и прихватил струны ладонью. Пал Палыч оглянулся. В дверях стоял невысокий человек в военной форме. Сзади виднелся еще один, повыше, с винтовкой.

— Спокойненько, — сказал военный, — сидите на своих местах. Кто здесь Скворцов?

Обыск длился всю ночь. Никого не выпускали из квартиры. Носатый морячок дремал, притулившись на подоконнике. Антонина сидела над сыном, Пал Палыч курил одну папиросу за другой. В комнате было дымно и душно. Дворник сосредоточенно покашливал. Скворцов, посеревший, сразу осунувшийся, ненавидящими глазами следил за тем, как рылись в его вещах.

Потом, сложив контрабанду в два чемодана, военный пошел звонить по телефону. В комнате сделалось совсем тихо…

— Это я говорю, — сказал военный в коридоре, — да, я. Вышлите-ка мне машину.

Он назвал адрес…

Вернулся в комнату и сел за стол. Все смотрели на него, чего-то ожидая. Он молчал. Вынул тоненькую дешевую папироску, прищурился, заглянул в мундштук и закурил. Вот теперь он должен был сказать. Но он молчал с таким выражением, будто так и следовало — всем глядеть на него, а ему молчать.

— Простите, — вдруг сказал Скворцов (в горле у него что-то пискнуло), — вы что, меня задерживаете?

— Да, вы арестованы, — сказал военный и взглянул на Скворцова так, точно видел его в первый раз.

— Но ведь это бессмысленно. Вы можете меня вызвать повесткой.

Военный улыбнулся и подошел к окну.

— Послушайте, товарищ, — начал опять Скворцов и, как-то очень мелко ступая, тоже подошел к окну, но в эту секунду военный с винтовкой сказал, что машина прибыла. Скворцов замер.