Антонина вздохнула, пошла дальше — из зала в зал.
Спали каменщики — их серые, насквозь пропыленные лица были усталы и измученны. Спали маляры, стекольщики, штукатуры…
Орали ребятишки.
Приказчики, бухгалтера, официанты, конторщики старались не садиться. По нескольку часов кряду они толкались по залам, читали желтые скучные плакаты, нудно разговаривали друг с другом и пугливо сторонились. Сторониться было их главным занятием.
Антонина видела, как они ели принесенные с собою скудные завтраки.
Шуршала бумажка… Отвернувшись к стене, чтобы никто не видал и никто не попросил, они деликатно откусывали хлеб и оглядывались, не смотрят ли… И когда убеждались в том, что никто не смотрит, то вытаскивали из кармана еще ломтик колбасы или котлету…
В темных углах шла злая и азартная игра: играли в орлянку, и двадцать одно, в железку, еще в какие-то игры, которых Антонина не знала.
Били шулеров.
Работали карманные воры.
Порою по залам биржи проходили отлично одетые, сытые и брезгливые люди. От них вкусно и прохладно пахло дорогим табаком, мехом, духами.
Это были частники-наниматели.
Кадровые рабочие провожали их спокойно — не очень дружелюбными глазами — и отворачивались, стараясь ничем не выдать своего волнения.
Отходники бежали вслед…
Служащие пытались быть скромными, но гордыми.
Однажды Антонина видела, как худой человек в очках и с папкой «мюзик» под мышкой скорым шагом догонял бледного усатого старика и, странно пригибаясь, говорил густым басом:
— Вот и вы, Евсей Евсеич… Мой отец оказал вам много услуг… Вот и вы открылись… Да помилуйте, я кончил лицей, ведь вы знаете…
— У меня не богадельня, — хрипел бледный старик, — мне юрисконсульт нужен, дока нужен, а не вы. Вы, батенька, развратник и дурак — всем ведомо, и молчали бы, коли бог убил…
Худой отстал, плюнул вслед Евсей Евсеичу и заплакал, но тотчас же опять побежал за ним…
Антонине стало стыдно.
Она отвернулась.
Получившие работу чувствовали себя почему-то неловко.
Антонина познакомилась тут со многими женщинами и не раз думала о том, что если она получит работу раньше их, то это будет, пожалуй, даже несправедливо: ведь у нее есть пенсия, а у них совсем ничего нет.
Но время шло, а работы она не получала, и с каждым днем ей все меньше и меньше верилось, что когда-нибудь будет работать.
— Не везет вам, гражданочка, — говорили ей.
— Да, не везет, — грустно соглашалась она, — но у меня ведь и специальности нет…
За все время ее только один раз вызвали к окошку, но и то по ошибке — вместо какой-то Старостиной, упаковщицы.
— Значит, не меня? — робко спросила Антонина.
— Говорю, не вас! — грубо закричал служащий. — Отойдите от окна!
— А вы не повышайте тон, — дрожащим голосом сказала Антонина, — не имеете права…
Служащий высунулся из окошка, насколько мог, и закричал в лицо Антонине, что он ей сейчас покажет такое право, которого она и в жизни не видела…
— Какое же это право? — вдруг спросил сзади Антонины чей-то спокойный и очень холодный голос. — Какое это вы право собрались показать, гражданин?
— А вам что? — огрызнулся служащий.
Антонина оглянулась.
Сзади нее стоял невысокий человек с упрямым и бледным лицом, со спокойно-злыми глазами и с потухшей трубкой в зубах. «Пожилой какой!» — почему-то подумала Старосельская.
— Откройте дверь, — сказал человек с трубкой, — я старший инспектор Рабкрина.
Служащий с независимым видом пошевелил, усами, втянул голову обратно в окошко и распахнул дверь в свою будку.
— И вы пройдите, гражданка, — сказал инспектор Антонине, — потолкуем… Пройдите же, — настойчиво предложил он, заметив, что Антонина колеблется, — бояться нечего.
Со служащим инспектор не разговаривал.
Он разыскал заведующего отделом — простоватого малого в кургузом пиджаке, назвался: «Моя фамилия Альтус», предложил сесть Антонине, сел сам и, пососав свою потухшую трубку, сказал, что он здесь вторые сутки и столько насмотрелся всякой пакости и безобразий, что ума не приложит — нарочно так плохо работает этот отдел или нечаянно.
— Все плохо работают, — с подкупающей искренностью заявил простоватый малый, — нагрузка страшенная!
— Ой ли?
— А ей-богу, — сказал заведующий, — работаем, работаем — и все не легче.
— Не легче?
— Нет…
— Расскажите, как тут у него служащие разговаривают, — обратился Альтус к Антонине, — пусть послушает…
Покраснев и запинаясь от смущения, Антонина сказала, что ничего особенного не было — просто служащий накричал на нее из окошка и, кажется, выругался.
— «Кажется», — передразнил Альтус, — эх, вы… А теперь ждите, без вас разберемся.
— Спасибо! — тихо поблагодарила она.
— А за что именно спасибо? — насмешливо осведомился он.
— Как за что? — даже растерялась она. — Вы же…
— «Вы же», «вы же», — усмехнулся Альтус. — Ничего не я же! Очень много у нас божьих коровок развелось. В государстве трудящихся никому не дано право пренебрежительно или даже недостаточно вежливо разговаривать с человеком, желающим работать. Понятно вам?
Антонина кивнула.
— То-то! А вы — «спасибо».
Она молча поглядела на него, улыбнулась своей милой, смущенной улыбкой и, позабыв затрепанный томик рассказов Джека Лондона, пошла к двери.
— Книжку возьмите, — посоветовал он? — ваша ведь?
— Моя.
Он прочитал заглавие и протянул книгу Антонине.
— Хороший писатель, — сказал Альтус, — Мне нравится, когда описывают сильных людей. Я всякую размазню, нюней разных не терплю…
«Это он про меня, — вдруг испугалась Антонина. — Это я нюня!»
На какую-то секунду глаза их встретились. Альтус протянул ей руку и сказал:
— Если где столкнетесь с безобразиями, с бюрократизмом, с хамством, — обращайтесь к нам в Рабкрин.
— Хорошо! — радостно согласилась она.
— А что такое Рабкрин — вам известно?
— В общем, конечно! — покраснев, солгала Антонина и пошла к двери. — До свиданья…
— «В общем», — передразнил он. — Плохо, что «в общем»! — И глаза у него стали опять спокойно-злыми и неприязненными, как тогда, когда он разговаривал со служащим.
6. Знакомый артист
Она не сразу поняла, что слова этого высокого кареглазого человека относятся к ней, а когда поняла, то по школьной привычке встала со скамьи.
На нем была длинная, почти до пят шуба с большим красивым коричневым воротником. Руки он держал в рукавах, как в муфте, гладко выбритые щеки отливали синевой, тонкий рот улыбался…
Она едва удержалась, чтобы не вскрикнуть, когда он заговорил во второй раз. Это был знаменитый артист, которого она видела на сцене в прошлом году. Да, да, этот подбородок, эти насмешливые и пристальные глаза, это длинное белое лицо, этот тягучий голос, эта сутуловатая спина…
Не торопясь, он расстегнул шубу, снял меховую шапку и вытер клетчатым шелковым платком высокий белый лоб.
Оказалось, что ему нужно знать, как все тут происходит, для какой-то роли, которую он будет играть…
— Да вы сядьте, — сказал он ей своим низким голосом, — и я сяду, поговорим…
Задыхаясь от волнения, она рассказала ему все, что ей было известно о бирже труда, о том, что тут происходит, как тут грустно, сколько тут горя…
— Да, да, — подтвердил он, — разве кто-нибудь из нас думал… новая экономическая политика… конечно, это умно, но очень, очень тяжело…
Она не слушала его. Ей казалось, что на них смотрит много народу, что все кругом шепчутся друг с другом и показывают на нее пальцами: «Смотри-ка, с кем сидит Старосельская! Что он, ее знакомый, что ли?» Сколько бы она дала сейчас за то, чтобы ее видели Райка Зверева, Зеликман, Аня…
— А вы как тут очутились?
— Что?
— Я спрашиваю, как вы попали сюда?
— У меня умер отец…
Он смотрел на нее внимательными глазами и изредка кивал головой. Когда она кончила, он вынул из кармана записную книжку в тисненом сафьяновом переплете и написал ей письмецо к администратору театра.