— Что, больной? — спросила она.

Жмакин молчал. Глаза его были полуоткрыты, зрачки закатились.

Сестра поджала губы и монашьей, скользящей походкой побежала в дежурку. Минут через десять Жмакина с перетянутой ниже локтя рукой положили на операционный стол. Белки его глаз холодно и мертво голубели. Он лежал на столе нагой, тонкий, с подтянутым животом и узким тазом, подбородок его торчал, и в лице было лихое, победное выражение.

Ему сделали переливание крови и отвезли в маленькую палату для двоих. На рассвете он очнулся. В кресле возле него дремала сиделка. Старичок, что лежал на второй кровати, умер, пока что кровать заставили ширмой.

— Уберите, — сказал Жмакин сиделке.

Она проснулась, что-то пробормотала и опять уснула. Потом пришли санитары и, смущаясь, торопливо и неуверенно унесли тело вместе с кроватью. Жмакин лежал с открытыми глазами и глядел на мутное окно, на голые ветви деревьев, на спящую санитарку.

Утром санитары поставили новую кровать на место прежней, а на кровать положили парня лет двадцати пяти. У него была раздроблена нога, и звали его Неверов. Санитарка под секретом рассказала Жмакину, что парень этот, Неверов, испытывал какую-то машину, которую сам построил, и что эта машина испортилась и расшибла его самого.

— Небось больше не будет, — сказал Жмакин. — Изобретатели!

Неверов лежал важный и строгий и, несмотря на сильные страдания, совсем не стонал. Лицо у него было детское, пухлое, не успевшее похудеть, только брови были взрослые — густые и сросшиеся у переносицы.

Жмакин видел, как в середине дня Неверов, лежа на спине и не закрыв лицо, вдруг закуксился и заплакал, и плакал долго, не утирая слез и беззвучно…

— Болит? — спросил Жмакин.

— Нет, — продолжая плакать, сказал Неверов, — не болит.

Вечером ему, точно мертвому, прислали много белых, печальных цветов.

— Не надо мне вашей чуткости, — сказал Неверов в потолок, — не надо мне…

И ночь он тоже не спал — шевелил губами и строго глядел в потолок. А когда Жмакин встал с постели, чтобы взять себе с тумбы у Неверова папиросу, тот сказал:

— Вы что, самоубийца?

Жмакин молчал.

— Глупо, — сказал Неверов и враждебно поглядел на Жмакина. — Небось из-за женщины?

— Нет.

— А из-за чего?

— Иди ты, знаешь куда? — сказал Жмакин и, шлепая босыми ногами, отправился к себе.

Утром к Жмакину пришел квартальный. Это был здоровый украинец, с обветренным сизым лицом, хорошо пахнущий мылом и морозом. Поверх милицейской формы, ремней и нагана на нем был халат, и халат его, вероятно, стеснял, потому что квартальный держался очень неестественно, подбирал под себя ноги, говорил тонким голосом и всячески подчеркивал, что он здесь небольшой человек и охотно подчиняется всем больничным правилам.

— Как будет фамилия? — спросил он, присев на край кресла и деловито глядя в лист бумаги, разложенный на папке.

— Бесфамильный, — сказал Жмакин.

Квартальный быстро и укоризненно взглянул на Жмакина, как бы призывая его относиться с уважением к обстановке, в которой они находятся, но встретил насмешливый и недобрый взгляд Жмакина и вдруг сам густо покраснел.

— Фамилия моя будет Бесфамильный, — повторил Жмакин.

— Отказываетесь дать показания?

— Вот уж и отказываюсь, — сказал Жмакин, — никак я не отказываюсь.

— Имя, отчество.

Жмакин сказал.

— Адрес?

— Не имеется…

Квартальный покашлял в сторону.

— Бросьте, товарищ милиционер, — сказал со своей койки Неверов, — разве не видите — он над вами издевается.

— Заткнись, учитель, — крикнул Жмакин, — с тобой здесь не говорят.

Он помолчал и сказал, глядя в сизое лицо квартального:

— Пиши! — Довел меня до ручки начальник бригады уголовного розыска Лапшин Иван Михайлович. Записал?

— Товарищ Лапшин? — удивленно и грозно сказал квартальный.

— Он.

— Ладно, — сказал квартальный, — когда такое дело, я товарищу Лапшину лично позвоню.

Лицо его выражало возмущение, он встал и, скрипя сапогами, ушел из палаты. А Жмакин нажал кнопку звонка и не отпускал ее до тех пор, пока не прибежала сиделка.

— Дадут здесь когда-нибудь завтрак? — срывающимся от бешенства голосом спросил Жмакин. — Или больные подыхать должны?

— Выпишите его из больницы, — сказал Неверов сиделке, — он кусается.

Он спал и проснулся оттого, что его окликнули по фамилии. Были сумерки, и, привстав в постели, Жмакин не тотчас узнал тяжелую фигуру Лапшина. Спросонья Жмакина разморило, он был потен, сердце его тяжело билось. Неверов спал, накачанный морфием, среди своих белых покойницких цветов.

— Здравствуй, Жмакин, — сказал Лапшин и грузно опустился в кресло.

— Здравствуйте, товарищ начальник, — сказал Жмакин.

— Болеешь?

— Да, выходит так.

— Табак здесь нельзя курить?

— В рукавчик можно, — сказал Жмакин, — осторожненько.

— Тогда не буду, — сказал Лапшин.

Он молчал, и в сумерках нельзя было понять — серьезно его лицо или он улыбается.

— Так-то, Жмакин, — сказал Лапшин, и Жмакин уловил в его голосе оттенок брезгливости.

Опять замолчали. Неверов тяжело всхлипнул во сне и заметался на кровати.

— Что за человек? — спросил Лапшин.

— Герой человек, — напряженно усмехнувшись, сказал Жмакин, — чего-то там испытывал, машину какую-то, она его и покалечила. Теперь лежит — психует.

— Ишь, — неопределенно сказал Лапшин. — А ты здесь за кого? — спросил он вдруг.

— За человека, — сказал Жмакин.

— А, — ответил Лапшин. — И женат? Я слышал, женат. Идет такой слух, будто в Лахте ты женился. С ребенком взял. Верно или нет?

Сердце у Жмакина заколотилось, но он зевнул с видимым равнодушием и выждал немного. «Куда бьет, — подумал он, — ну ладно, поглядим».

— Я не женат, — сказал Жмакин, — но с девочкой с одной спутался, это верно.

Лапшин удовлетворенно кивнул головой.

— Клавой звать, — продолжал Жмакин, — ничего девочка, порядочная. Семья у ней, папаша, все честь по чести. Некто Корчмаренко — папаша, представительный мужик, член партии…

— Какой партии? — спросил Лапшин.

— Как какой? Коммунистической партии, — сказал Жмакин, — можете проверить…

— Да, да, — сказал Лапшин, — ну?

— Всего и дела, — сказал Жмакин.

Лапшин вздохнул, почесал голову и быстро спросил:

— Жмакин, ты что про меня врешь?

— Да со скуки, — сказал Жмакин, — скучно мне, товарищ начальник.

— Будешь работать?

— Не буду, — сказал Жмакин.

— Ну и расстреляем к черту, — сказал Лапшин холодным и злым голосом, — паразит какой принципиальный нашелся. Не буду, не буду… Отец и мать работали?

— Матка моя, извиняюсь, была проститутка, — сказал Жмакин, — называлась Вера-Кипяток, — не слыхали? А папаша у меня был мерзавец…

Лапшин молчал.

Жмакин сел в постели и засмеялся.

— Я имею наследственность — не дай бог, — сказал он, — с меня взятки гладки. Один научный работник в одном детском доме при виде меня прямо-таки головой покачал. Не верите?

— Верю.

— Вот какие дела, — сказал Жмакин.

— А почему ты зарезался? — спросил Лапшин.

— Надоело.

— Что же тебе надоело?

— Жить так надоело.

— Вон что, — как бы с сочувствием, но и с прежней своей брезгливостью произнес Лапшин, — стало быть, не хочешь больше жить?

— Не хочу.

— Ты не обижайся, — сказал Лапшин, — я к слову.

В палате совсем стемнело. Лапшин поднялся, разыскал ощупью выключатель, зажег свет и опять сел. Неверов застонал и закричал во сне. Жмакин с ненавистью покосился на его постель.

— Ну, Алексей, — твердым и властным голосом вдруг сказал Лапшин, — давай рассказывай все твои обиды. С чего у тебя началось?

— Что началось?

— На дело с чего пошел?

— На дело? — усмехнувшись, спросил Жмакин. — На дело я пошел, товарищ начальник, исключительно с недоедания.

— Ну-те, — подбодрил Лапшин.

— А чего говорить, — сказал Жмакин, — чего время портить. Ладно.