Моя мама покормила Геню обедом, а поздно ночью мы узнали, что у Леночки скарлатина и что её увезли в больницу.

— Вот так номер, — сказал Иван Фёдорович, — час от часу не легче. Тем не менее советую вам, друзья мои, не унывать.

И он попрощался с нами левой рукой.

МАМА ИСПУГАЛАСЬ

Вот я рисовал, рисовал и есть захотел. Вечером это было. Папа наш спал, а мама учила уроки.

Я и говорю:

— Мам, ты меня извини, что я тебя отрываю, но только я кушать хочу.

А мама отвечает:

— Сию минуточку, потерпи, пожалуйста, Мишук, не отвлекай меня. Можешь потерпеть?

— Могу, — говорю, — но только немного. Уж очень у меня аппетит разыгрался. Слышишь, как в животе урчит?

Мама не ответила; я ещё два танка нарисовал и потом домик. Домик вышел кривой, и тогда я нарисовал, что он горит. А танки переделал в дирижабли. Тут мама кончила готовить уроки, сложила свои книжки и пошла накрывать на стол. Открыла буфет да как закричит:

— Мишка, мышка, Мишка, мышка!..

А сама вся бледная сделалась, дрожит, и на глазах слёзы выступили.

Папа с дивана вскочил, командует:

— По машинам!

Это ему показалось, что на пожар надо ехать.

А маленькая мышка по полу бегает, никак свою нору от этого крика найти не может. Потом папа разобрал, в чём дело, как начал хохотать.

— Ай да Наталья, — говорит, — ай да храбрец! Представляю, как ты будешь тушить зажигательные бомбы в случае войны или разбирать фугасные замедленного действия... Эх ты, Наташа моя, Наталка, Наталочка...

Мышка за это время куда-то удрала.

Ну, а мама нахмурилась и молчит, чай наливает.

— Ничего, — папа говорит, — ты не огорчайся, Наташа. Я завтра мышеловку куплю. Все вы, девочки, трусихи, верно, Миша?

Я ответил, что не знаю.

— А я знаю, — сказал папа. — Ведь мы с тобой не боимся мышей, верно?

— Верно, — говорю.

— И крыс не боимся, и пауков. Так?

— Так, — говорю.

Вдруг мама отодвинула от себя чашку с чаем и встала.

— Я тоже могу не бояться, — сказала мама, — и зря вы меня обижаете. Когда понадобится, я ничего не испугаюсь, вот увидишь, Мишка. И неправда это, что девочки трусихи: девочки ничуть не хуже вас — мальчиков. Не хочу больше с вами чай пить.

Тут папа стал перед мамой извиняться и очень долго извинялся, и я тоже извинялся, и всё-таки мама весь вечер с нами не хотела разговаривать. И когда я лёг спать, сказала мне: «Спокойной ночи, Михаил». А не «Мишка», как говорила всегда.

Я ЗАБОЛЕЛ!

Ну и штука — я заболел скарлатиной.

Вылезаю я из ванной, а мама говорит:

— Ну-ка, ну-ка, что это у тебя такое?

А у меня на груди, и на ногах, и на животе сыпь. Мама говорит:

— Садись обратно в ванну, я быстро в книжке посмотрю. Убежала и возвращается с книгой. Прочитала, потом говорит:

— Сыпь малинового цвета. Так. Щёки красные — так. Нос белый — совершенно верно...

И как заплачет! Завернула меня в простыню, потом в одеяло, потом ещё в одеяло, положила на кровать, суёт мне градусник. А слёзы по щекам так и льются.

И спрашивает меня:

— Горло болит? Глотать больно? Говори скорее, я с ума схожу.

Я принялся глотать — болит.

Она мне ложку в рот:

— Говори: а-а-а.

— А-а-а!

— Так и есть. Давно горло болит?

— Утром болело, а потом прошло, а потом опять заболело.

— Почему же ты мне раньше не сказал? Что за мальчишка такой, я тебя больного в ванне мыла...

Сразу доктор пришёл и сказал, что меня заберут в больницу. Мне это не понравилось, но он объяснил, что там много ребят и скучно мне не будет.

Утром, я как раз какао пил, входят два человека в белых халатах, и один, молодой, спрашивает:

— У кого тут воспаление лени?

Я отвечаю.

— Воспаления лени у меня нету, я учусь хорошо, а скарлатина у меня есть. Вы на машине приехали? Сейчас какао допью, и, если хотите, поедем. За девочкой Лошадкиной вы тоже приезжали? Вот, наверное, ревела?

А мама у них спрашивает:

— Скажите, это не опасно, что он так много говорит? Как сорока, а температура всего тридцать семь и шесть.

Постарше отвечает:

— Все они как сороки.

Меня положили на носилки, закутали в одеяла и понесли. Потом в машину носилки засунули и который помоложе сел рядом. Как раз в эту минуту папа к дому подбежал.

— Не робей, — кричит, — Мишка, и в больнице люди живут!

Дверца захлопнулась, и мы поехали.

А на нашем перекрёстке я поднялся и крепко прижал лицо к стеклу, чтобы Иван Фёдорович увидел, кто проезжает мимо него в шикарной «скорой помощи» с красными крестами и ревущим гудком.

Вот уж не думал, что мне удастся прокатиться в «скорой помощи».

НОВЫЙ ЗНАКОМЫЙ

Положили меня в больницу и говорят:

— Очень у Мишки лёгкий случай скарлатины. Вот бы всем такую скарлатину. Это очень милая скарлатина.

Надоело мне всё это слушать. Один доктор придёт посмотрит, другой придёт посмотрит — даже в глазах мелькает. А мама моя под окошками стоит и смотрит. Мама уйдёт, папа придёт.

И очень шумно вокруг. Как в школьной раздевалке. Кроватей много, и везде ребята, и все выздоравливают. Один кричит: «Пить давайте!», другой кричит, что горшок ему надо, третий домой хочет, четвёртому книжку принести, пятый ногой в пододеяльнике запутался — ужас...

Вот день я пролежал, другой пролежал, вдруг смотрю — несут к нам в палату взрослого дядю. И кладут его на большую взрослую кровать. А он весь красный — и спит. «Что, — думаю, — такое?» Это же больница для детей. И скарлатина — детская болезнь. Откуда тут взрослый?

На другой день нянечка нам объяснила. Ну и штука — это лётчик, можете себе представить. Настоящий лётчик. У него дочка заболела скарлатиной, и за нею он заболел. А теперь лежит и бредит, говорит какие-то непонятные слова, и всё время рядом с ним специальная нянечка сидит.

Очень долго он спал.

Всё утро, и день, и вечер, и всю ночь спал, и ещё день, и я сам слышал, как главный наш доктор про него сказал:

— Плохо. Чрезвычайно плохо. Хуже не бывает.

Весь следующий день под моим окном стояла какая-то женщина, заглядывала к нам и плакала. И спрашивала меня, прижав руки к стеклу:

— Как там Алексей Павлович?

— Плохо, — говорил я, очень плохо. Хуже не бывает.

А вышло всё наоборот. Алексей Павлович в это время уже поправлялся. И вечером громко спросил:

— Как это понять? Почему так много детей? Что я тут делаю?

Специальная нянечка сразу проснулась и захлопотала вокруг лётчика, принесла ему чаю в чашке, на которой был нарисован цыплёнок, и позвала к нему главного доктора. И главный доктор объяснил.

— Видите ли, — сказал он, — у вас — скарлатина. Взрослые редко болеют этой болезнью, и потому вас положили к детям. Но кровать у вас взрослая, а что чашка с цыплёнком, то вы уж нас извините, у нас есть ещё с коровками, с собачками, с кошечками. А других чашек у нас нет.

— Тогда уж дайте мне чашку с собачкой, — сказал Алексей Павлович. — А тарелку с коровкой. Насчёт того, что тут много детей я не возражаю. Если же они всё время будут трещать как сороки, то я со своей кроватью уеду в коридор, вы позволите?

Мы все сразу замолчали.

И с этой минуты в палате стало потише, потому что никто из нас не хотел, чтобы военный лётчик Алексей Павлович уехал от нас в коридор.

— Так-то, ребята, — сказал лётчик, когда главный доктор ушёл, — видите, какая история. Ничем я в жизни не болел, и вдруг — хлоп! — скарлатина. Даже неудобно будет товарищам рассказать.