— Его парень! Свата то есть. Брат, значит, Надюхин... Лоза-то по хозяйству нужна. Лапти опять же...

— Ты, дядя, погоди насчет лаптей. Не о лаптях речь... Как вы здесь оказались?

— Да ведь... лес!.. Шли, значит, ну и это... А тут — вон оно! С ружьями, значит... Мы ж только лозу берем, ничего боле!

— Так. Ну а теперь говори правду. Кто вас сюда послал?

Мужики оторопело глядели мне в рот. Кажется, они начали что-то понимать.

Первым опомнился сват.

— Граждане... Да вы... Господи!.. Сынок, Адам! Сынок!.. Вы что задумали-то?! Крест-то на вас есть?!

Его напарник зачем-то снял шапку:

— Как перед иконой...

Голос у него перехватило.

Паренек, которого отец назвал Адамом, растерянно улыбался.

— Дяденька, — сказал он, — да у нас у самих партизаны... Верно! Отпусти нас, дяденька! Чего ты, в сам деле?

[148]

Сеня Скрипник хмыкнул, не удержавшись. Да и другие партизаны еле сдерживали улыбку.

Но парень мог и не знать о том, что старших послали выведать расположение базы.

— Отведите их, — приказал я партизанам. — Пусть обождут.

Мужиков и парня отвели в сторону.

— Что будем делать, товарищи? — спросил я командиров. — Отпустить их — рисковать отрядом...

Перевышко, дурачась, почесал затылок. Скрипник пожал плечами:

— Это очевидно, товарищ капитан. Но пускать их в расход... Не похожи на гитлеровских приспешников вроде...

— Что же ты предлагаешь? Уйти с базы?

— С базы уходить нежелательно...

— Вот именно.

Помолчали. Перевышко больше не дурачился. Широкое лицо его твердело, словно застывало на морозе. Синие глаза Скрипника стали темными до черноты.

Я сам чувствовал, что стараюсь подавить в душе жалость.

В такие минуты трудно бывает не поддаться ожесточению, гневу на нелепости судьбы и трудно бывает не сорвать этот гнев на том, кто кажется виновником случившегося.

Я еще раз посмотрел на мужиков. Они стояли в окружении партизан, щуплые, в худых тулупчиках, в подшитых, старых валенках, и с отчаянием глядели в нашу сторону.

— А что... — начал я и, обрадовавшись внезапно пришедшей в голову мысли, уже торопливо договорил: — А что, если этого парнишку оставим в отряде? Пусть посмотрит, как партизаны живут и воюют.

Сеня засиял. Перевышко прищурился, пытаясь вернуться из того состояния, в какое я сам поверг лейтенанта своими суровыми вопросами.

— Ведите их! — крикнул я.

Мы условились, что разговаривать с мужчинами будем нарочито сердито, строго. Так, чтобы произвести на них большее впечатление.

Мужики беспокоились. Сват быстренько перекрестился.

[149]

— Вот что, дядя, — сказал я. — Вас четверых мы отпустим. Хотим верить, что только за лозой и приходили... Но Адам останется тут, с партизанами. Пусть побудет с нами в отряде.

Мужики, причитая и бранясь, простились с парнишкой, их увели, а Адам остался стоять на месте. Он часто моргал, втягивал воздух. Похоже, еле сдерживался, чтоб не пустить слезу.

— Здоровый парень, а расстроился, — усмехнулся я. — Не надоело возле мамкиной юбки-то сидеть?

— А что? — спросил Адам. — А кому я мешал?

— Да никому. И пользы никому не приносил... Ладно. Не горюй. Поселим тебя с нашими бойцами, с ними скучать не будешь!

Адам промолчал, переступив с ноги на ногу.

Его отвели на хозяйственную базу. Отпарили в бане. Одели во все крепкое, чистое. Приставили смотреть за конями.

Какой крестьянский парень не любит коней? Любил их и Адам. А наслушавшись рассказов бывалых партизан, насмотревшись на их оружие — советское и трофейное, — перестал грустить по дому...

Недели через две, вспомнив об Адаме и узнав, что мужики не подвели, никому ничего про базу не говорили, что семья свата и верно связана с партизанским отрядом Коржа, я распорядился выдать Адаму обмундирование, полушубок и свозить его на свидание с родителями.

Вернувшись из деревни, где жил Адам, партизаны весело смеялись:

— Парень-то напрочь от дома отрекся, товарищ капитан! Мать ревет, цепляется за него, а он одно ладит: «Я вам не махонький. Из партизан не уйду!»

— Где сейчас Адам?

— На конюшне... Вы б видели, товарищ капитан, как он по улице вышагивал, как с парнями толковал, со сверстниками... Я, мол, не вам чета! Я, мол, и на задания уже ходил.

— Приврал, выходит?

— Да ведь хорошее приврал, товарищ капитан!

Адам так и остался в нашем соединении. Вскоре он получил винтовку, потом его обучили подрывному делу. Вышел из парня настоящий боец!

[150]

14

4 декабря в моей землянке допоздна засиделись Сеня Скрипник, начальник штаба Василий Федорович Гусев и порученец Петр Истратов.

Обсуждали события на фронте и у нас в районе, потом ужинали.

Наконец разошлись. Я погасил лампу, ослабил ремни, стянул сапоги и вытянулся на нарах.

Сон пришел мгновенно, но спал недолго: поднял резкий стук в дверь.

Вскочил с нар, нашаривая снаряжение:

— Кто там? Входи!

Заскрипела дверь, по ногам полыхнуло холодом, тревожный голос Николая Кузьменко глухо отдавался в сыроватом нутре землянки:

— Товарищ капитан!.. Это я. Решил разбудить... Связная из Житковичей!

По внезапному появлению Кузьменко, по его тону я догадался: беда.

— Что случилось? Говори!

— Горева арестовали, товарищ капитан. Семьи подпольщиков хватают...

Ночным лесом поскакали мы на южную заставу.

Женя Матвеец, невысокая девчушка лет восемнадцати, обутая в большие валенки, сидела возле жестяной печурки в землянке, где жили сестры Кирбай и другие женщины отряда.

Никто не спал.

Мы поздоровались с Женей, я попросил ее пойти в другую землянку, где никто не мог помешать нам.

Женя накинула вытертую плюшевую шубку, серый пушистый платок, пригнув голову, шагнула через порог...

Она говорила по-русски чисто, лишь изредка, когда особенно волновалась, употребляя белорусские слова и как-то приятно «цокая».

Видно было, девушка очень устала, пятнадцать километров по ночному лесу дались ей нелегко.

Тем не менее рассказывала Женя о событиях минувшего дня, не сбиваясь и не перескакивая с одного случая на другой.

Поздним вечером к ней прибежала жена Степана Татура, рабочего механизированного лесопункта, и сообщила,

[151]

что на мехпункт явились Иосиф Гарбуз и Николай Корж. На обоих лица нет. Говорят, что инженер Горев арестован, вместе с ним схвачены жена и сын, идут аресты семей всех подпольщиков. Гарбуз и Корж спаслись чудом, успели предупредить почти всех членов группы, но смогут ли те выбраться из города — не знают.

Сбор подпольщиков они назначили в хате у Татура и теперь спрашивают, что им делать.

Долго размышлять не приходилось.

— Передай Гарбузу и Коржу, чтобы собрали людей и вышли к завтрашнему вечеру в рыбхоз «Белое»... Ты ведь сама там живешь?

— Там, товарищ капитан.

— Вот и отлично. Пусть придут к тебе. За ними явятся наши партизаны и проводят на базу... Впрочем, может, тебе не дойти нынче обратно?

Женя встала:

— Дойду, товарищ капитан. Лучше меня никто дорог тут не знает, запутаются еще, а люди ж погибнуть могут!

— Ты хотя бы ужинала сегодня?

— Та какой там ужин... Я пойду! Времени жалко.

Я приказал Жене остаться, поужинать и выпить горячего чаю. После этого девушка ушла.

— С мехпункта пойдешь домой — смотри в оба! — напутствовал я Женю. — В своей хате днем не оставайся. Сиди у соседей. Явятся подпольщики — увидишь. А немцы придут — немедленно уходи в лес.

— Та не беспокойтесь, товарищ капитан. Не в первый раз! Мне бы только до мехпункта поскорей добраться!

Она махнула рукой и зашагала по лесной дороге — маленькая, совсем еще девочка, похожая в толстой шубейке и платке на сказочный колобок.

Если бы знать тогда, что недолго осталось жить нашему верному, нашему трогательно-женственному колобку! Остановили бы, вернули, послали кого-нибудь другого!