Вдобавок Центр сделал ему строгий запрос, почему капитан Черный отпущен на озеро Выгоновское, и Линьков не хотел навлекать на себя необоснованных упреков.

А в это время Центр, получив первые сведения о работе в районе Барановичи и трезво оценив открывающуюся перспективу, уже приказывал мне оставаться на озере Выгоновском, продолжать начатое, торопил с передачей разведданных.

— Де-ла! — говорил Злочевский. — Выходит, остаетесь, товарищ капитан?

— Поживем — увидим...

Я намеревался в ближайшее время вернуться к Линькову. Не потому, что опасался за Якушева и Кузьменко, и не потому, что не понимал важности работы у Бринского.

Меня волновали иные мысли.

Походив по фашистским тылам, я убедился не только в том, что открываются замечательные возможности для сбора сведений о противнике с помощью местных жителей. Убедился также, что необходимы квалифицированные офицеры. Одному мне, да еще с моими-то знаниями и опытом, приходилось просто разрываться. Я был не в состоянии одновременно пребывать на Червонном и на Выгоновском, организовывать действия в Житковичах, Микашевичах, Барановичах. А ведь мы могли, пожалуй, проникнуть не только в Барановичи! При соответствующих условиях можно было оказаться и в Бресте, и в

[107]

Пинске, и в Ровно! При одном условии — существуй там наши партизанские отряды.

К сожалению, я не знал, есть ли там партизаны.

Искать их? Может быть, искать. Но еще проще — перебазировать под эти города новые отряды, созданные на основе отрядов Линькова и Бринского и обеспеченные разведгруппами, возглавляемыми более или менее опытными офицерами. Тогда разведгруппы будут иметь все необходимое, наладится безотказная связь с радиоузлом Скрипника, а партизаны-разведчики станут собирать сведения о враге...

Мне представлялись бесспорными и кандидатуры некоторых командиров будущих отрядов. Степан Павлович Каплун, например, отлично справился бы с командованием отрядом, и я полагал, что Григорий Матвеевич Линьков напрасно держит капитана в черном теле, отправив его к Бринскому в качестве рядового бойца, что Каплуна зря разлучили с его товарищем Лагуном.

Памятуя, как отреагировал Лагун на мою просьбу вести разведку во время выполнения диверсионных заданий, я думал, что из Адама Лагуна можно воспитать хорошего заместителя командира будущего отряда по разведке.

Можно было твердо рассчитывать, что толковым заместителем по разведке станет и Анатолий Седельников.

Но вопросы, связанные с созданием новых отрядов и назначением их командиров, можно было решить только на Булевом болоте.

Вот почему приходилось торопиться и в нашей землянке на островке посреди болот озера Выгоновского шла упорная учеба будущих командиров разведгрупп.

Вот почему, собирая по крупицам сведения о людях в Кривошине и Барановичах, мы тщательно изучали их возможности и спешили наладить связь с патриотами во всей округе.

* * *

Оберегая гарнизон, аэродром и железнодорожный узел города Барановичи от партизан, немецко-фашистское командование в дополнение к городской полиции, частям фельджандармерии и полицейским участкам в селах создало еще и особые участки полиции, разбросанные по всей округе в непосредственной близости от Барановичей.

Один из них находился в Ляховичах, в трех километ-

[108]

рах от города. Во главе этого особого участка гитлеровцы поставили некоего Четырько.

Собирая сведения о немцах и полицейских, разведчики выяснили: Четырько в прошлом военнослужащий Красной Армии, попал в окружение, остался у родни, был мобилизован немцами.

Наблюдением установили, что каждую субботу Четырько приезжает с охраной к своей деревенской родне, живущей в тридцати — тридцати пяти километрах от города.

Охрана пьянствует, а Четырько, хватив лишнего, клянет судьбу, жалуется на собачью жизнь.

— Иван Иванович, — спросил я Караваева, — а что, есть в той деревне наши люди?

— Есть, товарищ капитан.

— Тогда собирай группу. Проведаем начальника особого участка.

Ранним субботним утром я в сопровождении группы Караваева пришел в деревню, где жила родня Четырько.

Знакомые крестьяне спрятали нас на гумне, находившемся неподалеку от халупы комендантской родни.

Часа в три появилась знакомая женщина:

— Приехал!

— Один?

— Нет. С ним человек семь.

— Наблюдайте. Скажете, как напьются.

— Скажем, скажем, родные...

В шестом часу пришел бородач:

— Все. Испеклись! Какие в лежку лежат, какие по девкам побрели.

— А сам?

— В избе сидит. Поет...

Пока Четырько неуверенным баритончиком выводил песню, партизаны быстро окружили избу.

Мы с Караваевым вошли в дом:

— Здравствуйте, хозяева!

Хозяева оцепенели. Всклокоченный черноволосый человек в расстегнутой рубахе, восседавший в красном углу избы перед стаканом самогона и миской кислой капусты, уставился на нас мутными глазами. Он был вооружен, но от неожиданности даже не потянулся к кобуре пистолета. Нижняя губа у него отвисла, рот беспомощно приоткрылся.

— Не бойся, Четырько, — сказал я. — Расстреливать мы тебя не будем. Просто зашли перекусить.

[109]

— Вы... кто? — выдавил Четырько.

Я сел на лавку против начальника полиции:

— Мы-то? А советские партизаны... Ну что, хозяева, дадите перекусить или нет?

Хозяйка, ошалело косясь на наши автоматы, стала сновать от печи к шкафчику, от шкафчика к печи.

— Какие еще партизаны? — неуверенно спросил Четырько, потирая лоб и облизывая губы. — Чего врете-то?

— Зачем нам врать, Четырько?.. Ты вот что... Давай по-хорошему. Клади свою пушку, а я положу свой автомат. И поговорим.

Четырько посмотрел на меня, на Караваева, покосился на окно, на дверь.

— Шуточки... — пробормотал он. — На ура берете!

— Положишь пушку или будем ссориться?

— Зачем ссориться? — неуверенно сказал Четырько. — Можно и без ссор... Коли не шутите — положу...

Он потянулся к кобуре.

— С поясом снимай, Четырько, — сказал я. — С поясом.

Начальник особого участка уже окончательно отрезвел. И понял, конечно, что любая попытка применить оружие может окончиться для него плохо.

— С поясом так с поясом, — согласился он. — Ваша взяла. Валяйте, кончайте...

Он швырнул пояс с кобурой на стол, опрокинул стакан с самогоном.

— Иван Иванович, прими мой автомат, — сказал я. — И пистолет этот прибери... Хозяйка, тряпочку дали бы.

Четырько тяжело дышал.

Хозяйка молча убрала опрокинутый стакан, вытерла разлитый самогон.

— Вы бы, хозяева дорогие, вышли покуда, — предложил Иван Иванович. — Во дворе побудьте, что ли... Только не вздумайте бежать или кричать. А то партизаны не так вас поймут и получится неприятность.

Хозяева исчезли.

— Ну что, закусим, Четырько? — предложил я.

— Вроде не до закусок...

— Что так? Мы, например, проголодались... Иван Иванович, присаживайся, покушаем. Смотри, как полицию угощают. Кабы у нас в лесу такой же стол накрывали! А?

[110]

— Это что и говорить! — усмехнулся Караваев, севший так, чтобы отрезать Четырько путь к двери. — С такими харчами хоть десять лет воюй!

— Врете вы, что партизаны! — опять сказал Четырько. — Не партизаны!

— А кто же, если не партизаны? Или не узнаешь советские автоматы?

— Автоматы узнаю... Да зачем вы в деревню ходите?

— А тебя повидать!.. Интересно было узнать, как это так получается: кадровый солдат, советский человек — и вдруг комендантом немецкой полиции заделался?

— Вона! А мне другое интересно. Интересно, где она, армия, и где она, Советская власть?

— Советская власть, сам знаешь, партизанами представлена.

— Конечно, сила! — ухмыльнулся Четырько. — По болотам на карачках она ползает, выходит!

— Зачем же по болотам и зачем же на карачках? Мы с тобой вот за столом сидим.