– А шпингалеты? – спросил внимательно слушавший Максим Петрович.

Он был по-деловому озабочен: как же поступить с этой наличествующей в протоколах подробностью, неужели просто взять да отбросить?

– Не было шпингалетов! – выходя из себя, страдальчески закричал Баранников, подпрыгивая, будто в него вонзили иглу. – К черту шпингалеты! Это не факт и никогда не было фактом! Келелейкин от них отказался начисто! От-ка-зал-ся! Вычеркну я их ко всем чертям, чтоб их и духу в протоколах не было!

«Верю в шпингалеты»

– Можешь надо мной смеяться, можешь считать это несерьезным, никаких прав так утверждать у меня нет, я это понимаю, но почему-то я верю в эти шпингалеты! – сказал Максим Петрович Косте, после того как Баранников, наскоро побрившись и надев свежую рубашку, умчался в прокуратуру.

Спор с Максимом Петровичем привел его в беспокойство, и было понятно, чего он опешит: поскорее по всей форме зафиксировать последние показания Келелейкина, пока машинист не впал в новую путаницу и относительно окна у него не сложилось еще какого-нибудь, уже третьего, впечатления.

– А у Виктора твоего положение сейчас совсем бухгалтерское! – весело улыбнулся Максим Петрович.

– Какое, какое? – не понял Костя.

– Бухгалтерское, я говорю. Как у того бухгалтера, у которого баланс не выходит. Миллионные суммы свел, полный бы ажур, да вот беда – одна копейка лишняя… Все миллионное дело эта копейка портит. И выкинуть ее нельзя, и черту подвести мешает. Вот так и у него эти шпингалеты… Можешь меня хоть на смех поднимать, хоть что, а я, повторяю, почему-то в них верю. Было окно закрыто. Келелейкин раму-то все-таки потянул!

– Но почему, почему вы так убеждены? – удивился Костя.

Максим Петрович отступал от своего же собственного метода, который он всеми силами постоянно внедрял в Костю: принимать в расчет только факты, одни факты, ибо впечатления, мнения, суждения человеческие, как правило, тенденциозны, неустойчивы, отражают истину с отклонениями, искаженно – даже в тех случаях, когда нет сознательного намерения исказить, просто в силу особенностей человеческого восприятия, психики, устройства памяти.

– Почему я убежден? – спросил Максим Петрович. – Да я не убежден. Просто первое показание, сразу же после события, оно всегда верней, это я уж знаю… Раму он, конечно же, потянул! Такое необычное происшествие: незнакомый подозрительный человек в полуночный час возле соседского дома… То ли хотел в окно влезть, то ли вылез… Как же окно-то не проверить! Не мог он этого не сделать, раз к окну подошел. Всякий бы на его месте так сделал. Но только сделал он это механически, вполовину бессознательно. Вы ж сами говорили: страх им при этом владел – как бы еще кто не выскочил да по черепушке… Ну вот, поскольку это все его мысли занимало, только страх свой отчетливо он и запомнил. А жест механический – не запомнил. На первом допросе об этом жесте у него хоть смутное, но еще было воспоминание, а прошло несколько дней, впечатления пригасли, а тут еще личные заботы, дочка тяжело больна, знахарку побил, как бы за это не наказали, – и в мыслях его так все переформировалось, что только одно теперь и помнит: как ему страшно было! Самое обыкновенное явление, удивительно, как это Виктор Иваныч упустил: что́ в тот или иной момент в состоянии человека главное, то подавляет другие, второстепенные, впечатления…

– Психическая доминанта! – облек Костя в формулу рассуждения Максима Петровича. – В отношении несущественных мелочей это, безусловно, верно, сознание их не закрепляет отчетливо, но когда встречаешь в полночь на улице человека, выпрыгнувшего из окна, согласитесь, это совсем не мелочь – положение оконной створки. Затем Келелейкин и подходил к окну – чтобы проверить. Стало быть, это был его вполне сознательный акт, с нацеленным вниманием. Что другое – допускаю, он мог потом запамятовать, попутать, но только не это: тянул он за раму или не тянул?

– А ведь спутал же! – подхватил Максим Петрович. – Врать, намеренно менять показания причин у него нет, в деле Мязина он лицо постороннее, случайное, ни к чему не причастное. Чем же еще, как только несовершенством памяти и восприятия, объясняются два его различных показания?

– Может быть, вы и правы, – согласился Костя, сдаваясь. – Но что тогда получается, если принять ваше мнение? Кто там лазил к Мязину, от чьей руки он погиб – мне это все равно. Свое дело я завершил: требовалось найти Леснянского – Леснянский найден, опознан, установлена подлинная личность, прятавшаяся за этой фамилией… Но Витька! Опять, значит, ему рыть и копать, а копать уже нечего, сплошная пустота…

– Так ли уж пустота? – усмехнулся Максим Петрович. – Материализм говорит другое: пустоты нет. Кажется только, что пустота. Вот, например, межпланетное пространство… А все равно там какие-то атомы плавают, частицы… Кометы летают, астероиды. Икар, например, летит…

Костя так и покатился со смеху.

– Ага, так вот почему все мои журналы в корешках перегнуты! Астероиды! Икар! Экий же вы эрудит стали, Максим Петрович!

– Ну, эрудит не эрудит, а кое на чем я тебя теперь и посадить могу. Например…

Посадил бы Максим Петрович Костю или не посадил – осталось невыясненным; беседу их прервал звонок.

– Извалова! – сказал Максим Петрович, морщась. – Отвечай ты, ну ее к шутам!

– Константин Андреич? – пророкотал в трубке фальшиво-любезный голосок Изваловой. – А товарищ Щетинин с вами? Я хочу ему кое-что сказать…

С кислой миной, как человек, не ожидающий ничего доброго, Максим Петрович приложил трубку к уху.

– Евгения Васильевна, – тоном увещевания сказал он, послушав с полминуты. – Вы же знаете, это был единственный номер, да и то забронированный…

Трубка заверещала, точно в ней сидела дюжина сверчков.

– Поверьте мне, выйдут только напрасные хлопоты. Администратор при вас же сказал: свободных мест нет и до субботы не ожидается… Ну что ж, что ходят, что вода шумит. Вам же здесь не месяц жить, всего-навсего день-два. Потерпите уж как-нибудь… Товарищ Баранников? Да и товарищ Баранников, уверен, не сможет вам помочь – других-то мест действительно нет! Ну, хорошо, хорошо, я позвоню ему. И директору позвоню, хорошо… Нет, больше не звоните. Если что-нибудь получится, я сам вам позвоню…

– Чертова баба! – сказал Максим Петрович, кладя трубку. – Комната ей не нравится, видишь ли… Туалет рядом, много, говорит, ходят мимо, слышно, как за стеной воду сливают. Я, говорит, тут не по своей воле, вы меня сюда привезли, вы и обязаны устроить со всеми удобствами! Ты подумай, есть у нее что-нибудь в голове, а? Не по своей воле! А мы-то из-за кого, по чьей воле здесь, дуреха несчастная!..

– Что же вы намерены делать? – опросил Костя с закравшейся тоской, зная, что Извалова не отстанет. – Просить директора гостиницы?

– Еще чего! – возмущенно ответил Максим Петрович.

– Но она станет опять звонить. Чего доброго, сама явится… Гостиница-то вон, в окно видать…

– Пускай. А мы сейчас уйдем. Тебе в прокуратуру надо, а я погуляю… Марье Федоровне телеграмму отобью, чтобы не беспокоилась. И, кстати, по дороге ты мне дом покажешь, где это все случилось. Интересно все-таки взглянуть…

На покинутой усадьбе

1

Максиму Петровичу все было любопытно в этом городке – и уцелевшие еще на многих улицах дощатые тротуары, и обилие бревенчатых домов со старинными, хитро, затейливо вырезанными деревянными кружевами подзоров, наличников, карнизов, и чокающий, какой-то словно вопрошающий говорок местных жителей. Он шел, беспрестанно замедляя шаг, останавливаясь, расспрашивая Костю о том о сем. На здоровье Максим Петрович последнее время не жаловался, неожиданная прогулка из благословенных Подлипок через всю Россию в далекий Кугуш-Кабан встряхнула и развлекла его, настроение было отличное.

Запутанное и вздорное дело с проходимцем и жуликом Леснянским-Мухаметжановым… или как там его, закончено успешно, и это тоже радовало. Какие-нибудь еще два-три дня для выполнения всяческих формальностей с найденными в засаленной подушке деньгами, с передачей Изваловой похищенных у нее девяти тысяч – и можно возвращаться домой. И снова поплывут под самолетом похожие на снежную пустыню облака, в разрывах засинеют родные перелески, пыльным золотом сверкнут заколосившиеся хлеба черноземных полей, и он, Максим Петрович, ступит на порог своего чистенького уютного домика, услышит знакомую-перезнакомую ласковую воркотню милейшей Марьи Федоровны, с удовольствием войдет в привычную колею служебных и домашних дел.