Замечание горбуна будто взорвало толпу.

– Какой он царь! – донёсся с противоположной стороны площади яростный женский крик. – Мужей наших в солдаты забрал, деток малых без кормильцев оставил…

– Всех крестьян со дворами разорил!

Досифей с удовольствием слушал донесения черниц о «возмущении» и поучал их:

– Алексея, его имя пронесите в народе… И ещё норовите к царице снарядить челобитчиков.

На площади стоял уже сплошной рёв. Люди старались перекричать друг друга и ожесточённо размахивали кулаками. Невесть откуда взявшиеся чернецы набрасывались на монашек, понося имя царевича. Истошно плакали дети, отчаянно дрыгал ногами в воздухе потерявший голос «пророк» Никодим. А над всем этим, не утихая, отплясывали соборные колокола.

Глебов, приблизившись к площади, нерешительно остановился. По службе он обязан был немедленно вызвать отряд. Но ему этого вовсе не хотелось. Он благоразумно соскочил с возка и попытался улизнуть.

Один из чернецов заметил его и догнал. Волей-неволей майору пришлось действовать.

Монахиня, подслушавшая разговор чернеца с офицером, бросилась к Досифею.

– Проклятые! – заворчал тот зло. – Всюду носы суют. Теперь всё пропало. Надо кончать. И кто упредил их – не ведаю…

Он взял посох и, выйдя за ворота, угомонил толпу, в которой уже прошёл слушок о приближающемся отряде.

В соборе началась служба. Перед выносом даров молельщики вдруг шумно расступились и пали ниц. В храм, сопутствуемая десятком инокинь, в старинном царском облачении вошла Евдокия Фёдоровна. Досифей благодарно перекрестился на образ. «Слава те, Господи, вняла слёзному прошению моему».

Холодея от страха за мужа, Аграфена Григорьевна увела его в правый притвор.

– Да ты дай хоть взглянуть на её облачение, – чуть слышно просил отец Тимофей.

– Знаю тебя! Как кто-нибудь что сотворит, ты сразу на дыбы. Стой тут. В храме везде место свято.

Матушка как будто угадала недоброе. Да и весь собор насторожился, когда из алтаря донёсся дребезжащий тоненький возглас Евстигнея:

– Благочестивейшего, самодержавнейшего…

За щупленькой фигуркой протодиакона медленно вынырнул преосвященный.

– О супруге его, благочестивейшей государыне, – заревел он октавой и, чуть переждав, будто собираясь с силами, отчаянно возгласил: – Ев-до-ки-и Фё-о-до-ров-не!

Стоявший на клиросе Васька рванулся к епископу:

– Екатерине Алексеевне! – заорал он. – Екатерине! О единой царице нашей, Екатерине Алексеевне, с государем в храме Господнем венчанной!

– Евдокии! О государыне Евдокии! – по-сорочьи застрекотали со всех сторон монашки.

– Екатерине!

Евстигней счастливо ухмылялся про себя. «Молодец Васька! Здорово он исполнил слово моё. Небеспременно светлейшему расскажу».

– Не хотим Евдокии! Екатерину хотим! – выли вместе с Васькой чернецы.

Люди бросились к клиросу. Началась свалка. Заваривший кашу Памфильев, решив, что он исполнил положенное, незаметно юркнул в ризницу.

Аграфена Григорьевна силой увела мужа домой.

– Быть беде! – заломил руки отец Тимофей. – Не чаял я, не гадал, что преосвященный будет так гласно на рожон лезть. И не думал я, что он ворог лютый царю.

Прибитая горем матушка вышла из горницы.

«Пошто несло меня вечор в монастырь? – мучился иерей. – Видели ведь люди, как я с преосвященным беседовал. А вдруг Евстигней нарочито Москвою подослан?.. Да ежели, и не так – всё едино могут меня потянуть».

Отец Тимофей бился лбом об пол и проникновенно молился. Не за себя – за себя он никогда не боялся. Когда что-либо касалось лично его, он с убеждением твердил: «Да будет воля твоя. Естество моё бренно. Душу бы токмо вечную сохранить от погибели». Весь страх его был за Надюшу. Мысль о том, что, может быть, вместе с ним заберут дочь и жену, была невыносима. «Господи Боже! Пожалей их. Меня погуби, а им продли жизнь».

Словно сквозь мучительный бред он услышал голос дочери. Сразу стало легче. Он вскочил с колен.

– Погоди, ягодка! – глухо рассмеялся кто-то в сенях.

Священник узнал голос Васьки и потемнел. «Чего ему надо от нас? Уж не женихаться ли вздумал?» Отец Тимофей решил сказаться больным, чтобы не впускать незваного гостя, но тут же устыдился своей мысли и, открыв дверь, поклонился Памфильеву.

Глава 3

«ВОЛЬНЫЙ» НАБОР

Дня через два к домику Тимофея подъехал какой-то приказный.

«Так и есть… начинается», – всполошился иерей. Но приказный был один, без солдат, и так почтительно просил благословения, что священник и матушка успокоились.

Вслед за царёвым человеком прикатили Евстигней и Васька.

Приказный очень обрадовался Памфильеву.

– Ты-то мне и надобен! Ты всю округу знаешь. Подмогни приказ губернаторский выполнить – кирпичников и плотников набрать для строений в Санкт-Питербурхе.

Васька взглянул на приказного, как на юродивого.

– Да тут отродясь опричь ткачей никто не живал! Какие тут тебе кирпичники?

– Мало ль что не живал. Чай, обучатся в Санкт-Питербурхе.

Стоявшая у порога матушка незаметным кивком подозвала к себе приказчика.

– Ты ему поминок сунь, – шёпотом посоветовала она, – он и отстанет, не будет крестьянишек трогать.

Васька и сам знал, что надо делать. Но развязать мошну так просто, без крайней надобности, было выше его сил.

– Сунуть, матушка, мудрость не велика. Да токмо деньги у нас не шальные…

– Как я царёв человек, – снова загнусавил приказный, – требую, чтобы ты вместе со мной по деревням отправился людишек опрашивать и на царёво дело отбирать.

– С нашим удовольствием, – расшаркался (совсем как Шафиров) приказчик. – Мы, Иван Иванович, для царёва дела всегда рады служить.

Прикатив в ближнюю деревушку, Памфильев велел созвать сход.

– Бог и государь посылают вам корысти, – достал приказный из кармана бумагу. – Слушайте.

Цидула и впрямь вводила в искушение. За шестимесячную работу на кирпичных заводах и в плотниках генерал-губернатор Ингерманландии Меншиков сулил деньгами шесть рублей каждому, казённую одежду и всем, «кто усердие окажет», надбавку в десять алтын. Соблазнительней же всего было то, что работа объявлялась вольной и временной.

Сход нерешительно молчал.

– Казна не мала шесть рублёв, – отчётливо произнёс наконец староста. – Тут и тёлка, и хлебушек, и иное прочее.

– Неужели ж все шесть рублёв издержишь? – поразился приказный. – Половины хватит на все затеи.

«Эка шельма какая! – ругался про себя Васька. – Не ты ли давеча болтал, что в Питербурхе мука ржаная руль двенадцать алтын да крупа два рубли?» Ему хотелось обличить приказного, рассказать, каково живётся работным в новой столице. Но Иван Иванович старался не для себя, а для государева дела, и, хочешь не хочешь, надо было молчать.

Один за другим крестьяне подходили к приказному.

Васька встревожился. «Что компанейщики скажут? Как же фабрики без работных застанутся?»

– Иван Иванович! Не губи! – взмолился он. – Эдак ты не токмо меня обидишь, а самого светлейшего в убыток вгонишь…

– Как так? – опешил приказный.

– Так… Пожалуй ко мне, я тебе цидулку покажу, из коей сам узришь, что Александр Данилович согласие дал в долю идти с бароном, с графом Апраксиным и с Толстым.

Иван Иванович приостановил запись. Сход притих. Люди начали переглядываться, шептаться. Наконец из толпы вышел долговязый, в рваном полушубке, парень.

– Ты не слушай его, Василия Фомича, – сказал он угрюмо. – Мы куда хочешь пойдём. Разорил он нас.

Тотчас же поднялся шум:

– Правильно Егор говорит!

– Словно бы волк по селениям рыскает приказчик тот…

– Обез…

Из толпы вышел и стал рядом с Егором пожилой крестьянин.

– И меня вези отсель. Куда хочешь вези…

Он хотел ещё что-то прибавить, но не нашёл нужных слов и повалился перед приказным на колени.

– Встань, Митрий, – толкнул его ногой Егор. – Чай, не перед иконою…

Приказный озлился: