Старый Мусса
Сколько бы ни просили старого Муссу рассказать сказку, он и рта не раскроет до захода солнца.
В черной стране сказки рассказывают только по ночам. Сказки рождаются из холодного мерцания ночных звезд, искр костров и таинственных ночных звуков. С рассветом, когда искры неприметно теряют ночную яркость и над головой меркнет созвездие Центавра, сказки прячутся в остывшую золу, в густые кроны манговых деревьев и тают вместе с прохладным ночным сумраком.
Давно не плавает по Нигеру Мусса. Он стар. Но когда рыбацкие длинноносые пироги уплывают в предрассветный сумрак, Мусса стоит на берегу. Толстые губы его шевелятся, призывая ветер, солнце и звезды помогать рыбакам.
В сумерки в деревне разгорается костер. Мусса подсаживается к нему, чтобы выбрать уголек пожарче и раскурить длинную эбеновую трубку. Но он не успевает насладиться терпким дымом самосада — его окружают дети. И конечно, требуют сказку.
Мусса откладывает в сторону трубку и кладет сухую руку на плечо своего любимца Мамаду. Черное лицо малыша сливается с ночной тьмой, но светятся голубые белки больших черных глаз.
Но близится период дождей, и Мусса все скупее рассказывает свои были и небылицы. Даже его любимец Мамаду не может упросить старика рассказать больше трех сказок.
— Большие дожди скоро придут в саванну.
Раньше темнеть начнет. Что делать в хижинах будем, если сказок не хватит?
— Придумаем что-нибудь, — утешает старика Мамаду.
Мусса перебирает жесткие кудрявые волосы Мамаду и рассказывает только три сказки.
Я тоже часто слушаю сказки старого Муссы. И когда мне случается заметить в саванне африканского зайца или крошечную пальмовую мышь, я улыбаюсь им, как старым знакомым.
А недавно я увидел огнецвет. Я поздоровался с ним — ведь я хорошо знаю его историю из сказки Муссы. Может быть, саванный ветер прятался в кроне и шептался с листьями, но я подумал, что дерево отвечает мне. Я рассказал о своей встрече Муссе.
— О! Ты уже понимаешь язык саванны, — улыбнулся старик.
А я подумал: его поймет всякий, кто услышит твои сказки, старый Мусса.
Огнецвет
Растет на африканской земле дерево с гроздьями оранжево-красных цветов, похожих на языки пламени. Цветы вздрагивают от дыхания саванного ветра, и кажется, будто пламя охватывает дерево. Потому и назвали его огнецветом.
Старые люди говорят, что не всегда огнецвет был таким. Давно-давно на дереве росли только мелкие сухие листья, да острые колючки. И не было тогда у него никакого имени.
Птицы облетали колючее дерево. В редкой кроне трудно спрятать гнездо с птенцами. Люди вспоминали о нем, когда искали хворост и рубили ветки для костра.
Дерево росло в стороне. Другие деревья отступили и отвернулись от него. Кусты и цветы засыхали вблизи колючего дерева. И звери обходили его стороной.
Лишь один саванный ветер навещал одинокое печальное дерево. Тогда свернувшиеся от зноя и тоски жесткие листья расправлялись и, словно ладони, тянулись к ветру.
«Разве оно виновато, что выросло колючим и без цветов?» — думал ветер, всякий раз замедляя бег перед отверженным деревом. И однажды придумал, как ему помочь.
— Эй, ветры! Ко мне! — позвал он своих братьев из далеких земель.
Ветры вмиг слетелись в саванну. Африканский ветер рассказал им о печальном дереве и попросил помочь: пусть каждый из них принесет в Африку самые необычные цветы своей земли.
Скоро ветры нанесли в саванну огромную копну душистых цветов и трав. Алели степные маки. Покачивались на высоких тонких ножках бледные нарциссы. Словно утренняя дымка над Нигером, распускался цветок любви маа. И выше всех протянул холодные белые стрелы спокойный лотос.
— Нет-нет, — вздохнул саванный ветер. — Я уже видел эти цветы, когда залетал в чужие страны. Они не подходят моему дереву — очень нарядные, слишком известные. Мое дерево долго страдало от одиночества и презрения. Оно достойно самых теплых, самых удивительных цветов, какие только растут на земле.
— Тогда ищи-ка ты, братец, сам! — обиделись ветры и разлетелись.
И ветер искал. Он летал и летал над саванной, над тропическим лесом, над Великой рекой. Он хмурился и вздыхал, разглядывая землю. От неудачи у ветра стал портиться характер: из теплого и покладистого он превратился в холодного ворчуна.
И вдруг ветер увидел пожар в саванне. Горели сухие высокие травы, безжизненные кусты, умертвленные африканским солнцем деревья. Узкие языки розово-желтого пламени, казалось, достигали неба.
— Вот цветы для моего дерева! — воскликнул ветер. — Таких ни у кого нет.
Он подхватил огненные языки и помчался к дереву. Он разбросал их по редким колючим веткам, а потом долго наблюдал, как огненные языки, замирая, превращались в оранжевые цветы.
— Какое ты красивое! Теперь уж никто не отвернется от тебя. Теперь ты будешь счастливым!
Ветер, очень довольный, полетел по своим делам. Он больше не хмурился и не ворчал попусту. Он часто заглядывал в глиняные и соломенные хижины, оставляя там нежный аромат, которым напитали его огненные цветы. Ветер был в хорошем настроении: ведь это он сделал дерево счастливым! Утром, залетев на минутку к своему другу, ветер не узнал дерево. Раскрывшиеся пылающие цветы покрыли все ветки. Листья стали широкими и гладкими. Ветру показалось, будто в саванне поселилось солнце.
— Огнецвет… — прошептал удивленный такой красотой ветер.
Он летал над саванной и всем рассказывал об огнецвете. Люди спешили посмотреть на чудо и подолгу отдыхали под душистыми ветвями. Птицы вили гнезда в цветущей кроне. А звери никогда не убивали друг друга вблизи огнецвета.
Это было давным-давно. Теперь рядом со старым огнецветом растет роща. Вокруг много кустов, цветов и разных деревьев. Теперь никто не отворачивается от огнецветов. И не только потому, что они красивы. Их широкие листья заслоняют кустарник от знойного солнца, а в бурю сильные ветки поддерживают гнущиеся молодые стволы. Все огнецветы знают историю своего родоначальника и саванного ветра и уверены, что самое большое счастье — это делать добро.
Мудрая черепаха
Пошел как-то Нугум на охоту и в корнях сломанного грозой дерева увидел змею с детенышами. Нугум натянул лук, да змея заговорила человеческим голосом.
— Не стреляй в меня, Нугум!
Удивился охотник и опустил лук.
— Но я охотник, — сказал он, опомнившись, — я должен убить тебя.