Особенно беспокойной была тетка Черная, уже довольно пожилая торговка зеленью. Бедная женщина часто напивалась и несла пьяный политический бред, кричала «Да здравствует республика!» и ругала правительство, министров и богачей. Полицейские называли ее «язвой» и изредка сажали под арест недели на две; но по выходе на свободу она опять принималась за свое. В трезвом и спокойном состоянии тетка Черная требовала, чтобы ее называли по фамилии — сеньора Ньевес.

В этом же доме жила другая старуха, сеньора Беньямина, которую прозвали Пластырем. Это была маленькая старушонка с крючковатым носом, живыми глазками и провалившимся ртом. Она ходила просить милостыню к церкви Иисуса и на Монсеррат и поминутно рассказывала о своих семейных несчастьях и о том, как потеряла состояние, должно быть, желая оправдать этим свое пристрастие к спиртным напиткам.

Сеньора Беньямина обходила половину Мадрида, клянча под разными предлогами и разнося слезливые послания. Часто, в сумерки, она становилась на перекрестке и преследовала прохожих каким-нибудь трагическим рассказом, который излагала театральным тоном и с театральными жестами: говорила, что она вдова генерала, что у нее только что умер двадцатилетний сын, единственная ее поддержка, и что у нее нет денег на его похороны, даже не на что купить свечу, чтобы зажечь у его тела. Прохожий иногда умилялся, а иногда отвечал, что у нее, должно быть, очень много двадцатилетних сыновей, судя по тому, как часто они умирают.

На самом деле сыну сеньоры Беньямины было больше двадцати лет; он служил в колбасном заведении и звали его Котлетой. Он был курнос, с реденькой желтой бородкой и судачьими тазами, очень худ, несколько сутуловат и вида болезненного. Соседи говорили, что это он придумывает трагические истории для своей матери. Котлета был мрачный человек и, должно быть, представлял весьма неприятное зрелище среди висящих в лавке окороков. Он отличался большой мстительностью и злопамятностью и никогда ничего не забывал. К Маноло он питал неукротимую ненависть. У Котлеты было много детей чрезвычайно похожих на него своим унылым и тупым видом.

В мансардах находилось также нечто вроде меблированных комнат, которые содержала косая галисийка, с совершенно квадратной фигурой. Постоянными жильцами этой женщины, которую звали Пака, были служитель при анатомическом театре в Сан-Карлосе, кривой на один глаз, знакомый Андреса и Арасиля; санитар клинической больницы и отставной чиновник, дон Клето.

Дон Клето Меана, местный философ, был воспитанный и образованный человек, впавший в нищету. Он жил на пособия, которые получал от своих друзей. Это был маленький, худенький, чистенький, необычайно аккуратный старичок, с короткой седенькой бородкой; платье на нем было поношенное, но без пятен, а воротничок безукоризненной белизны. Он сам подстригал себе волосы, сам стирал свое белье и замазывал себе штиблеты чернилами, когда они рыжели. Венансия гладила ему воротнички совсем дешево. Дон Клето был настоящий стоик.

— Когда у меня есть булочка на завтрак, да пара сигар на день, я живу не хуже любого князя, — говаривал он.

Дон Клето отправлялся гулять в Буэн-Ретиро или в Реколетос, садился на скамеечку и заводил разговор с соседями. Если никто не видел, он подбирал сигарные окурки и прятал их, но так как он был дворянского происхождения, то очень боялся, чтобы его не застали за таким недостойным занятием. Дон Клето был большим любителем уличных зрелищ; приезд какого-нибудь иностранного принца, похороны политического деятеля доставляли ему огромное удовольствие.

Встречаясь с ним на лестнице, Лулу говорила:

— Выходите, дон Клето?

— Да, пойду прогуляться.

— К костру? Какой же вы любитель пожаров, дон Клето.

— Ха, ха, ха, — смеялся он. — Что это за девушки пошли теперь! Чего только они ни говорят!

Большой популярностью в доме пользовался также некий Маэстрин, уроженец Ламанчи, большой педант и шарлатан. Он разыгрывал из себя ученого, продавал какие-то снадобья, ставил пиявки. Маэстрин держал лавчонку с травами на улице Фукар и сидел там с своей дочерью Сильверией, хорошенькой смуглянкой, за которой увивался Викторио, племянник ростовщика. Маэстрин, чрезвычайно щепетильный в вопросах чести, говорил, что проткнет кинжалом всякого, кто вздумает обесчестить его дочь.

Все эти люди платили дань деньгами или натурой дяде Викторио, ростовщику с улицы Аточа. Его звали дон Мартин, но он был не менее известен как дядюшка Злосчастье.

Дядюшка Злосчастье, важная особа в квартале, жил на улице Вероники в собственном маленьком одноэтажном доме, вроде деревенского, с двумя балконами, уставленными цветочными горшками, и и решетками на окнах подвала.

Дядюшка Злосчастье был сгорбленный старик, бритый и угрюмый; один глаз он был закрыт четырехугольной черной повязкой, — от чего лицо его казалось еще мрачнее; он всегда ходил в трауре, зимой носил отороченные мехом туфли и широкий плащ, болтавшийся на его плечах, как на вешалке.

Гуманист дон Мартин, как его звал Андрес, ранним утром выходил из дому и направлялся в заднюю комнатку своего заведения. В холодные дни он усаживался перед печкой и проводил там все время, дыша воздухом, насыщенным углекислотой.

Вечером он возвращался домой, осматривал свои цветочные горшки и запирал балконы. Кроме лавочки на улице Аточа, у дона Мартина была еще другая, поменьше, на улице Трибулете. В последней обороты его сводились, главным образом, к тому, что он брал в заклад простыни и подушки у бедняков.

Дон Мартин не принимал у себя никого. Он считал, что общество обязано оказывать ему известное почтение, которого он от него не видел. Один служащий, с виду славный малый, к которому дон Мартин относился с доверием, сыграл с ним скверную штуку. Однажды этот парень схватил топор, которым в ссудной кассе кололи дрова и щипали лучину, и, бросившись на дона Мартина, начал колотить его и чуть не раскроил ему голову. После этого парень, думая, что дон Мартин умер, забрал картины, выставленные в окне, и отправился в комиссионную контору на улице Сан-Хосе, где его и арестовали.

Дон Мартин был страшно возмущен, когда суд, найдя некоторые смягчающие обстоятельства, приговорил парня всего к нескольким месяцам тюрьмы.

— Это безобразие! — взволнованно говорил ростовщик, — у нас не защищают честных людей. Милость существует только для преступников.

Дон Мартин был жесток и никогда не делал никаких снисхождений; у одного человека, торговавшего ослиным молоком и не заплатившего ему вовремя процентов, он отобрал дойных ослиц, и, сколько торговец ни говорил, что без ослиц ему будет еще труднее расплатиться, дон Мартин не отдал их. Он был способен съесть этих ослиц, лишь бы извлечь из них какую-нибудь пользу.

Викторио, племянник ростовщика, обещал стать таким же ястребом, как и дядя, хотя и другой школы. Этот Викторио был настоящим донжуаном от ссудной кассы. Большой щеголь и плут, с закрученными усами, унизанными перстнями пальцами и самодовольной улыбкой, он производил опустошения в женских сердцах.

Викторио эксплуатировал ростовщика. Деньги, который дядюшка Злосчастье отнимал у бедняков, переходили к его племянничку, а тот с треском пускал их по ветру. Несмотря на это, он не запутывался в долгах, а наоборот, был на пути к обогащению и постоянно увеличивал свое состояние. Викторио содержал игорный притон на улице Оливар, где играли во все запрещенные игры, и имел еще таверну на улице Леоне. Таверна давала Викторио большие барыши, потому что в ней имелась одна чрезвычайно доходная статья. Несколько человек, находившихся в заговоре с хозяином, начинали игру, а когда на столе набиралось порядочно денег, кто-нибудь говорил: «Господа, полиция!» — и несколько услужливых рук схватывали со стола монеты, в то время, как мнимые полицейские входили в комнату. Несмотря на эксплуататорские наклонности Викторио и его волокитство, обитатели квартала не питали к нему вражды. Поступки его казались всем вполне естественными.