Чувствовалось, что после страданий, перенесенных в детстве, обеспеченная жизнь подействовала на Юлю благотворно. Спокойствием, довольством дышали ее движения, приветливо светился взгляд. По тому, как чистенько были одеты дочка, муж, в каком порядке содержались вещи, угадывалась прежняя хозяйственная Юля-птичница, одна из самых расторопных колонисток. Видно, умело она руководила не только погранзаставской столовой, но и мужем, который лишь широко улыбался на все ее замечания.

Вокруг бывших колонистов текла обычная жизнь самого крупного из столичных вокзалов. Несмотря на день, горели лампочки; по радио объявляли прибытие дальних экспрессов. За громадными, чуть не до потолка окнами, в тупике, у самого входа, стоял дальний сибирский состав Красноярск — Москва, шла посадка. Беспрерывно на перрон, в кассовый зал, в ресторан двигался народ. Все деревянные диваны были заняты. Кто лениво читал газету, кто сидя дремал, облокотясь на баул, чемодан. Много деревенских ехали семьями: с тряпьем, мешками, ведрами, — на стройку. Пробегали потные, краснорожие носильщики, увешанные кладью, издали заметные по белым фартукам. Бойко торговала разложенными газетами, журналами девушка в киоске. То и дело кто-нибудь подходил к будке справочного бюро. Хлопали пробки в буфете.

Наверно, каждый из встретившихся друзей вспомнил голодные, полные унижений годы, проведенные на разных вокзалах России. Леонид и Юсуф переглянулись, оба поняли друг друга. Как теперь были они далеки от прошлых «интересов»! Давно никого из них не волновали чужие «углы» — чемоданы, «сидоры» — мешки, «скрипухи» — корзины (впрочем, корзину теперь редко у кого можно было увидеть). Было странно и немного дико вспоминать, что кражу чужих вещей они считали своим назначением в жизни, презирали трудовых людей, гордились хамством. Ведь у некоторых это и сейчас продолжается.

— С кем-нибудь переписываетесь? — словно встряхнувшись, спросил Леонид. — У меня, по совести признаюсь, оборвались ниточки. Даже с Владькой Зарембой. Не знаете, как он?

— Мы тоже со многими потеряли ниточки, как ты говоришь, — засмеялась Юля, — а с этим переписываемся. Он еще давно из колонии в техникум поехал учиться. И сразу его агрономом в Казахстан послали. Пишет, что тюбетейку носит, пьет кумыс и ест бишбармак. Блюдо такое из баранины. Раскулачивает баев, воюет против продажи девушек за калым. Трудно, мол. Даже находятся ответработники — на словах за новое, а тайком держат в горах овечьи отары и, под видом родственниц, — вторых, третьих жен. Его как будто в райком хотят взять. Не забыл Сеньку Жареного? Секретарь сельсовета под Пензой. Параска Ядута — закройщица на швейной фабрике в Житомире, замужем. Поет в самодеятельности. Ну, кто еще? Охрим Зубатый — слесарь в депо. Все где-то работают, учатся.

Долго еще друзья перебирали в памяти колонистов. Из воспитателей больше всего толковали о Колодяжном, Ганне Петровне, которую очень любила Юля. Где они теперь были — не знали и Кулахметовы. О заведующем никто не вспомнил: люди, не оставившие своей деятельностью яркого следа в жизни, напрочь выбывают из сердца.

Наступило минутное молчание. Леониду с удивительной яркостью вспомнился березняк, сосны вокруг колонии, всегда наполненные ликующим птичьим гомоном, пересвистом, щебетаньем. А поездки на лошадях в ночное, где пекли ворованную у селян картошку, а купание на зорьке в слюдяном, дымящемся, розовом пруду! Какое, в сущности, чудесное, неповторимое время было, если подумать! Сражения между ребятами на «шпагах» — ореховых палках, вздохи по девчонкам! Юность, юность, что ты только не украсишь: богатые хоромы и жалкие лачуги одинаково сияют в твоем свете. Каким же он, Охнарь, был непроходимым индюком, когда отлынивал от работы, мечтал обокрасть кладовку и «нарезать» из колонии. Вот уж действительно бог ему заместо головы ум в пятки вложил! Но теперь даже и свое «дуроломство» он вспоминал с улыбкой. Что возьмешь с пустой торбы? А такая у него башка была.

Юля сощурилась, сладко, мечтательно протянула:

— А хорошее было времечко?

— Сто лет проживу, а не забуду колонию, — сказал Юсуф и радостно и многозначительно покосился на жену, словно напоминая ей о том, что было известно и дорого лишь им двоим.

— Я там человеком стал, — негромко сказал Осокин.

Все растрогались и великодушно готовы были забыть оплеухи и колотушки, которые жизнь всегда и везде не забывает щедро раздавать как взрослым, так и детям. Зеленая скука, временами овладевавшая в колонии, однообразность пайка, отрезанность в лесу и страстные мечты вырваться «в большой мир» — все теперь казалось ничтожным перед испытанными радостями.

Незаметно время подошло к трем пополудни, и Леонид проводил Кулахметовых на поезд: ему тоже пора было в институт, на занятия.

Ехали они купированным. Леонид усадил их, помог рассовать вещи по верхним полкам. На прощанье поцеловался с Юсуфом, с засмеявшейся Юлей, чмокнул вдруг замахавшую на него сердито ручками Мусеньку.

— Скажи нам, Леня, напоследок что-нибудь по-немецкому, — весело попросила Юля, видимо не особенно веря в его, знание иностранного языка.

Пожалуйста, я теперь как ученый дрозд. Ауфвидерзеен, ди фамили Кулахметоф. Фатер, мутер унд кляйн киндер. А вот как «счастливого пути» — еще не знаю.

Юля засмеялась, словно Леонид сказал что-то забавное: кажется, она убедилась, что Охнарь не врет, действительно учится в институте. Юсуф слушал своего друга с гордостью, словно это он сам произносил немецкие слова.

Проводник попросил провожающих покинуть вагон.

В тамбуре Юсуф смущенно вложил Осокину в карман тридцатирублевую купюру.

— Прости, друг, мало даю, — проговорил он, обняв Леонида за плечо. — Курорт вытряс. Не обижайся.

— Что ты! — сунул ему Леонид обратно деньги. — Как не совестно? Я стипендию получаю.

Юсуф не в шутку обиделся:

— За что не уважаешь, Леонидка? Мы с Юлей работаем. Кончишь институт, отдашь. Не обижай, бери. Тебе пальто покупать надо.

— Ну, спасибо, хан.

— Такой разговор люблю. А то загордел, Охнаришка. Немец.

Они еще раз обнялись.

Поезд тихо тронулся. В купе к стеклу приникло личико Муси со сплющенным носом, — она уже смеялась и махала ручкой. Долго махала Леониду и Юля. Самого Юсуфа он больше не увидел. Метров десять Леонид шел рядом с убыстрявшим ход вагоном, затем отстал. Ощущение было такое, словно он проводил родственников. Да разве не друзья всегда были его родней?

«А красивая баба Юля, — подумал Леонид. — Такую поискать среди наших томных институтских модниц».

Лицо, плечи Осокина секла ледяная крупа. Гонимая ветром, она катилась по перрону, скапливалась у киоска, у ног миловидной девушки в синем пальто, что стояла за фонарем возле пустого, недавно прибывшего состава, липла к ее двум чемоданам. Девушка пристально, с надеждой вглядывалась в сторону вокзала, видимо кого-то поджидая, и вид у нее был обиженный, беспомощный. Носик ее покраснел от холода, покраснело ушко под мягкой прядью светлых русых волос, она едва заметно передергивала плечами.

Леонид очень внимательно на нее посмотрел, прошел мимо и вдруг вернулся.

— Вы что тут стоите?

Возможно, девушка видела, как он провожал Кулахметовых, и приняла его за подносчика вещей. Или ее насторожил его вид: валит ледяная крупа, а он в пиджаке, надетом на свитер, с голыми красными руками.

Она испуганно прижала к груди скромную кожаную сумочку, наверно с деньгами. Глаза у нее были с голубинкой, брови темнее волос, с золотистым отливом.

В другое время Леонид ушел бы, а то и выругался. Сегодня он был растроган встречей с колонистскими друзьями, подогрет пивом, да и чем-то задела за сердце эта девушка. Стоит как брошенная. Впервые в Москву приехала? Кого- то ждет?

—Может, вам помочь? — предложил он.

Она опять промолчала. У нее был вид перепелочки, которая вдруг увидела, что рожь, в которой она пряталась, скошена и вокруг голое поле. Провинциалочка? Мама насталяла опасаться незнакомых? Вот такие-то и служат добычей для жулья. Глядишь, и на нее найдутся ухари. Надо помешать.