Она развязала ее.

— Я каждый год оставляю себе хоть одну письменную работу. Это память моя о вас. Вот пятый класс, вот шестой, вот седьмой. Вот Швытковского тетрадь. Он танкист теперь, герой. Я не узнала его. А заглянула в тетрадку — узнала. Вот тетрадка Гали Стражевой. Как красиво она писала! Лучше всех! Вот Анкина тетрадь — сочинение прекрасное, а целая гора ошибок. Вот и вы, Полосухин Иван.

Она развернула синюю пыльную тетрадку, заглянула в нее с нежностью и положила к себе на ладонь.

— Вот-вот, — сказала она, — а в деепричастных оборотах вы всегда были слабы. И перед «что» никогда не ставили запятых. — Она засмеялась и добавила: — Я совсем как учитель Сысоев у Чехова. Вы, наверное, помните этот рассказ?

А он совсем не помнил рассказа, но тоже заглянул в свою тетрадку, откуда неверными, шаткими строчками посмотрело на него его недавнее детство, которое с первых лет водила за руку эта уже седая учительница.

О, как хотел бы он вернуться в школу, снова на свою старую скамью!

И молодые, сильные руки его, так верно державшие штурвал самолета, никогда не дрожавшие в бою, чуть задрожали сейчас. И Анна Ивановна была тоже взволнована.

В открытую дверь видна была ее тихая комнатка со скромной зеленью, растущей в ящиках на окнах, — вся белая, с белой одинокой кроватью, и даже дрова, сложенные у черной железной печурки, дававшей такое короткое тепло, были тоже белые — березовые круглые поленья, покрытые серебристой корой.

— Анна Ивановна, — сказал Ваня, — позвольте мне что-нибудь сделать для вас. Позвольте наколоть вам дров. Вам ведь это тяжело. А для меня это будет радость. Я скоро уеду обратно.

— Что вы, голубчик, зачем?.. — сказала она, и на глаза ее, черные, зоркие, казавшиеся многим детям такими строгими, наплыла слеза.

Анна Ивановна плакала, стоя на пороге своей светлой одинокой комнаты, открытой настежь, как ее душа.

Что ответил Ваня, Галя уже не слышала, и не видела больше ничего. Она опустилась на пол, на каменную площадку, в пыль, и закрыла руками лицо. Она не могла теперь так легко распрощаться со своей школой, как прощалась она с ней всего лишь несколько минут назад, стоя на этой каменной площадке и бросая последние взоры на белые классы, оставшиеся теперь за ее спиной, и на черные липы с ветвями, покрытыми снегом.

Но и вернуться сейчас она тоже была не в силах. Как войдет она в класс? Что скажет? Как обманет она надежды всех: и друзей, и учителей, и матери?

Не лучше ли все-таки бежать, не лучше ли совершить тысячи прекрасных и гордых подвигов, чем подвергнуть свою собственную гордость такому позору?

Галя осторожно поднялась на ноги и снова поглядела в коридор.

Там уже никого не было: ни Вани, ни Анны Ивановны, и дверь в ее комнатку была плотно закрыта.

А между тем уже гремел звонок за спиной у Гали, и тишина сменялась веселым гулом.

Она бросилась вниз по незнакомой черной лестнице, которая вела ее из школы бог весть куда.

Она летела по каменным ступеням, промерзшим и скользким, по которым никто не ходил. Они привели ее к черному ходу.

Она открыла дверь и выбежала на задний двор своей школы. Она не узнала его. Весной они, бывало, гуляли здесь с Анкой на переменах, и маленькие девочки толпились тут, с визгом носясь вокруг стройных стволов школьных лип. И Галя с Анкой любили весной наблюдать, как на этих самых липах, на их шершавых ветвях появлялись первые листья, любили наблюдать рождение их, и красоту, и первую тень от них, ложившуюся на землю. Теперь во дворе были сложены на снегу и под липами огромными штабелями дрова. Они возвышались у забора, они лежали грудой — целые горы дров, которые Анка своими руками сбрасывала с машины на землю и складывала вместе с другими в стройные штабеля здесь, у этих лип. А сколько еще таких же, как у Анки, детских загорелых рук за рекой, на заводе, и повсюду, по всей стране, точили железные стаканы, сверлили детали для танков, делали мины, лили свинец и железо, вязали и шили, печатали книги, пахали и сеяли и собирали на нивах недремлющих хлеб, по маленькой капле, может быть, не больше той, что несет в хоботке своем полевая пчелка, слагали свой труд у подножия высокой победы!

А Галя не знала даже, может ли она из этих дров, которые обогревали ее в классе и у которых она остановилась сейчас, тяжело переводя дыхание, может ли она назвать своим хотя бы одно полено.

Ведь она так часто убегала домой, как только подходила машина.

Так разве не должна она заплатить за это, пусть маленьким, подвигом, но там, на войне, где совершается судьба ее народа?

Разве может она оставаться в школе?

Галя думала об этом, стоя у высоких штабелей дров, сложенных на заднем дворе.

Между тем на крыльцо выбежали шумные школьницы, и голоса их огласили ясный, морозный воздух. Снег скрипел под их быстрыми ногами и, подкинутый вверх какой-нибудь бойкой девочкой, мерцал в воздухе и держался там долго, как бы не желая снова опускаться на землю.

И в этом легком сверкании Галя увидела Анку, и Веру, и еще других подруг.

Они подбежали к воротам и поглядели направо и налево, потом осмотрелись во все стороны. Галя слышала даже их голоса.

Уж не ее ли искали они и звали?

Галя притаилась и прижалась к холодным дровам.

Уйдут же они когда-нибудь! Ворота будут свободны, и Галя пройдет через них в иной, куда более богатый, сильный и заманчивый мир.

Но нет, Анка не уходила. Как некий страж, стояла она на морозе, словно чувствуя своим сердцем, что Галя где-то близко, здесь. Она даже сделала несколько шагов по направлению к липам.

Галя осторожно продвинулась дальше и вошла в узкий проход между двумя высокими штабелями дров. Они закрыли ее, как стена. Тут уж ее никто не найдет и не остановит.

Кончится же когда-нибудь перемена, опустеет двор, и снова тихо станет в школьном мире, который мысленно уже покинула Галя.

Однако и после звонка, когда и впрямь тихо стало вокруг и поднятый ногами легкий снег снова улегся на землю, Анка не ушла, и маленькая фигурка ее в легком сереньком свитере, стынувшая на морозе, выражала тревожную задумчивость. Какую-то странную горечь и как бы надежду на что-то являла она в своей неподвижности.

И в ту минуту Гале хотелось протянуть к ней руки и обнять своего верного друга больше всего на свете. Но как она скажет ей о том, что решила уйти?

Но вот и Анка медленно двинулась от ворот и исчезла за широкой, туго ходившей на пружинах дверью школы.

И в то же мгновение открылась вторая черная дверь, через которую вышла недавно Галя.

Галя обернулась и тотчас же отбежала еще дальше, в глубь своей тесной засады.

Из двери вышел Ваня. Он был без шинели и без шапки и нес на спине большую вязанку дров, от напряжения глядя себе под ноги. В руках у него был топор. Он во что бы то ни стало решил наколоть дрова для Анны Ивановны. Они, должно быть, долго спорили об этом, так как лицо у него было возбужденное, но довольное, улыбка бродила на его губах. Он был так углублен не то в свои мысли, не то в свои чувства, растрогавшие его при встрече со своей старой учительницей, что не поднял даже глаз от земли.

Он бросил дрова на снег и начал тотчас же колоть их. Он легко поднимал нетяжелый топорик, который, должно быть, Анна Ивановна завела для себя по своей руке, и метко с силой опускал его раз за разом все в одно и то же место. В детстве он жил в деревне у деда, и тот научил его хорошо колоть дрова. Белое полено с крепкой еще сердцевиной плохо поддавалось легкому железу. Но он все бил и бил по одному месту, и полено, сжимая влагу, хранившуюся в его крепком теле, вдруг как бы со стоном начинало разваливаться и падало, побежденное, на снег.

А Ваня принимался за другое.

И не было у него при этом ни грозного боевого вида, ни грозных крыльев, на которых он вчера лишь, как смертельный снаряд, проносился над цепенеющими от ужаса и валившимися на землю врагами. У него было мягкое, даже чересчур мягкое, как бы сыновье выражение, которое Галя отлично увидела, на мгновение выглянув из-за дров.