— Пью! — дерзко возразил Дмитрий.

— Врешь, санитарный инструктор, по глазам вижу — врешь, зелен ты для спиртного... Видел, отправила я на ПМП Смышляева? Под суд бы его. Лишнего хлебнул и пошел паршивец в контратаку немца лупить, а о раненых забыл, и самого продырявило... Подлечится, приедет, съезжу я ему по физиономии, чтобы не забывал и не подводил... На вот шоколад, пожуешь, если горько станет.

Дмитрий взял и санитарную сумку, и флягу с водкой, а дурацкий шоколад хотел отвергнуть, собираясь швырнуть в лицо фельдшерице, что он-де не барышня-сластена. Но сказать это не успел. Он вдруг увидел, что Анна Андреевна смотрит на него чистыми голубоватыми глазами, и глаза ее по-девичьи ласковы и теплы, как тихое майское небо. И лицо ее как-то сразу преобразилось, и вся она показалась ему совсем не мужиковатой и не грубой. Он даже подумал, что если бы у Анны Андреевны было время и была бы возможность хорошенько умыться, переодеться в привычное женское одеяние, да сделать еще что-то, что умеют делать со своими лицами, прическами только женщины, она стала бы даже красивой... Возможно, внешняя грубоватость — это защита от растерянности. Ведь если ей, военной фельдшерице, теряться, убиваться и охать над каждым раненым, сил не хватит, сердца не хватит, а сила ей нужна, потому что впереди еще много боли, много крови...

— Возьми шоколад, не стесняйся, — с улыбкой сказала она, потом сняла с себя кобуру с револьвером и повесила ее на Дмитрия. Видимо, заметив его протестующий взгляд, поспешила: — Бери, бери наган, у меня этого добра хватает. Не на блины идешь... Как зовут тебя?

— Гусаров.

— Имя как?

— Дмитрий.

— Дмитрий? Да как же так — Дмитрий... Сынок у меня Дмитрий, Митя, и ты тоже Митя... Ишь ты как, Митя, Митя... — шептала фельдшерица, и ее теплые голубоватые глаза заблестели от слез. — Нынче в первый класс пойдет мой Митя, — с тревогой сказала она и, подавляя эту тревогу, сама себя успокоила: — Ну да ничего, отец проводит Митю, отец дома, после финской он уже не вояка... Иди, Митя, ну, ну, смелее. — Она подтолкнула Дмитрия. — И не делай, как Смышляев, твоя забота — раненые. Будь здоров, Митя... Ты только смотри, поосторожней там. Если обстрел сильный, прыгай в свежую воронку. Редко бывает, чтобы два снаряда падали в одно и то же место... Раненых сюда направляй, когда обстрел уймется.

Дмитрий бежал. Ему казалось, что если идти шагом, то каждый снаряд, каждый осколок может догнать его, нужно только бежать, бежать. Иногда помимо своей воли он падал, если где-то совсем близко рявкал взрыв.

Вот и поваленное дерево. Оно покойником лежало, раскинув по траве бессильные ветви. Листва на ветвях уже привяла, свесилась. Как будто ощетинившийся пиками, торчал расщепленный высокий пень, из-под его подножия тянулись не тронутые снарядом молодые сильные побеги. Дмитрий даже остановился, пораженный этой картиной: поваленное дерево, высокий пень, побеги — зарисовать бы все это, но за спиной у него санитарная сумка, на боку фляга с водкой, все для раненых.

Миновав колодец, он увидел белый флажок, воткнутый в край огромной воронки. В той воронке сидел боец без пилотки, без гимнастерки. Гимнастерка лежала у него на коленях, а боец пытался вдеть нитку в игольное ушко. Он то приближал иголку к глазам, то отводил подальше и никак не мог завершить трудную для него операцию.

— Где раненые? — крикнул Дмитрий.

— Нету пока, — отозвался боец. — А ты что, ранен?

— Меня прислали...

— А, сигай сюда, чего на юру стоять, еще заденет шальная.

Дмитрий спустился в воронку.

— Ну-ка, помоги. Никак нитку не вдену, язви ее в душу. Вот ведь как. Должно, после контузии глаза ослабли, а тут гимнастерку починить надо.

Дмитрий вдел нитку в игольное ушко.

— Ишь ты, глазастый какой, раз-два — и в дамках, — с завистью сказал боец. — Починим, пока тихо.

— Где же «тихо»? Вон какой грохот.

— Грохот, — отмахнулся боец. — Это немец от злости лупит. Отбили его, три атаки отбили, теперь, по всему видать, к четвертой готовится. Кажись, жарко будет. Сурьезная подготовка, считай, второй час душу артиллерией выматывает... Эх, располосовал-то как гимнастерку, — сокрушался боец, потом деловито стал орудовать иглой.

Дмитрия удивило поведение бойца (это был ротный санитар Мелентий Сомов). В самом деле, грохот кругом, фашисты готовятся к новой атаке, а он как ни в чем не бывало штопает свою гимнастерку, как будто для него это самая нужная и самая важная работа. Чудак! А что если через минуту, через час гимнастерка ему вообще не понадобится?

— Ну вот и готово. Кажись, не очень заметно, где порвана была, а то наш старшина душу вытрясет, если что не так, — говорил Сомов, критически оглядывая гимнастерку. — Аккуратно заделано.

Дмитрия разбирало мальчишечье любопытство: а что там, наверху? Грохот усилился. Дмитрий вскарабкался по рыхлому склону воронки и осторожно выглянул наружу. Перед глазами расстилалось изрытое, задымленное поле, густо усеянное косматыми султанами разрывов. По этому полю остервенело колотили и колотили снаряды, кружились над ним самолеты и клевали землю бомбами. Было жутко смотреть, было даже непонятно, зачем, для какой цели захватчики обрушились артиллерией и авиацией на этот безжизненный и безлюдный клочок земли... Безлюдный? Значит, никого кругом нет, кроме их с Мелентием Сомовым? Эта мысль потрясла Дмитрия. Он скатился назад в воронку и хотел было сказать Сомову, что они зря торчат здесь, что нужно убираться отсюда подобру-поздорову, но Мелентий опередил его. Натягивая починенную гимнастерку, он сказал:

— Взбесился нынче фриц, намордник просит...

Неожиданно, как по чьему-то мановению, стих грохот, и Дмитрий почувствовал колющую боль в ушах от непривычной, гнетущей тишины.

— Ну, теперь пойдет катавасия! — беспечно, даже с некоторой веселостью воскликнул Мелентий Сомов. — Теперь, друг, нам придется поработать, теперь самая пора наверх выбираться. Спасибо этому дому, пойдем к другому... Флажок-то цел? Гляди-ка — цел!

Они выбрались из воронки, залегли между комьями.

Дмитрий опять увидел то же безлюдное, мертвое поле. Над полем оседала пыль, рассеивался едкий сизоватый дымок. На уши давила все та же гнетущая, тяжелая тишина. И вдруг в этой тишине Дмитрий услышал далекие и близкие человеческие голоса: где-то переговаривались бойцы, откуда-то долетали команды. Людей не было видно, и голоса, казалось, доносились из-под земли.

— Вон погляди, танки ползут, — сказал Сомов. — Опять сволочь с танков начинает...

Дмитрий впервые видел немецкие танки. Издалека они показались ему какими-то игрушечно-безобидными — ползут, покачиваются, пылят, поплевывают белыми дымками из орудийных стволов. Но вот все резче и резче стал подрагивать воздух, потом над всем полем повис угрожающий рокот моторов. Как будто разбуженное рокотом, зашевелилось, ожило прежде безлюдное поле. Из укрытий стали выползать бойцы, готовя гранаты и бутылки с горючей смесью.

Из тыла по танкам ударили наши орудия.

— Кононенко, Чумак, Петров — к Соломатину! И ни шагу назад!

Бойцы, чуть пригибаясь, пробежали мимо Дмитрия, и только тут он узнал их, вернее сообразил, что Кононенко, Чумак и Петров — это же его товарищи, студенты-добровольцы, а подал им команду лейтенант Шагаров. Да, да, вон стоит на бруствере окопчика лейтенант Шагаров — его бывший строгий командир.

— Бублик! Где Бублик? — прокричал лейтенант.

— Наверно, опять прячется, — ответил кто-то.

— Расстреляю мерзавца!

Что было потом, Дмитрий видел смутно. Как только появился первый раненый — знакомый студент с литфака — он стал перевязывать его, дал глотнуть водки из фляги, оттащил в воронку и кинулся навстречу другому раненому, тоже знакомому студенту. Тот шел, покачиваясь, как пьяный. Дмитрий подхватил его под мышки. Будто споткнувшись, боец повис у него на руках и отяжелел сразу.

— Куда ранен? — спросил Дмитрий.

Студент молчал.

— Куда ранен?! — еще громче спросил Дмитрий, чувствуя, что не в силах удержать его. Он положил бойца наземь и опять спросил: — Куда ранен?