Я хорошо помню, что научился читать, когда еще не стал первоклассником. Хорошо помню также, что первой книжкой, которую мне подарили, были не сказки с картинками, а... стихи Пушкина, и открывалась она волшебными, а тогда еще и таинственными для меня строчками: «У лукоморья дуб зеленый...» Через день я знал их наизусть и все-таки снова и снова брал в руки заветную книжку — столь очаровали меня, казалось бы простые на первый взгляд, слова. Я, конечно, понимал, что это тоже сказка. Вздумай кто-нибудь из старших сказать мне тогда, что и лукоморье, и дуб с золотой цепью находятся совсем рядом с нашей станицей, я посмеялся бы над ним: не таким уж наивным бывает человек, если пошел ему восьмой год.

Не сразу и не вдруг можно понять, что даже самая красивая сказка, сколько бы ни было в ней вымысла, никогда не бывает просто выдумкой. И тот, кто сказал бы мне в детстве, что лукоморье неподалеку от моего дома, сам того не ведая, не обманывал меня. Оно и в самом деле было близко, только узнал я об этом много позже, став взрослым.

Каждый из нас, одолев букварь и «Родную речь», зачитывался приключениями Робинзона и «Островом сокровищ», Майн-Ридом и Купером и, конечно же, с тихой грустью сознавал, что не осталось уже на нашу долю ни необитаемых островов, ни зарытых неведомо где кладов — все уже давным-давно исхожено и открыто. А ведь невдомек каждому, что удивительное совсем-совсем рядом, стоит лишь зорче посмотреть вокруг да послушать. И красоту неповторимую только в родных местах сыщешь, — об этом вам любой моряк дальнего плавания скажет, любой, самый что ни есть одержимый путешественник подтвердит. Одного жаль: не замечаем мы порой этой красоты будничной, повседневной и не ценим. А то и просто не знаем. Оттого и принимаем лукоморье за сказку...

Ведь в самом деле. Забросит вас судьба далеко от родных мест, встретите вы незнакомых прежде людей, подружите с ними, и непременно будете рассказывать им, как красив родной тихий Дон, как широки и неоглядны донские степи и щедра земля, какие добрые и сильные люди живут в наших краях и как умеют они трудиться, какие поют песни, хранят, передавая из одного поколения в другое, заветные сказы и легенды! Не только люди, но и седые курганы, разбросанные то всей степи, берегут эти легенды. Что знаем мы о них? Какие тайны скрывают эти безмолвные часовые степи? Кому суждено приоткрыть их?

Есть такие. Живет на свете неугомонное и неистребимое племя краеведов, и не знаю я страсти сильнее, чем та, с которой они никогда не расстаются: всегда и вечно искать, делать открытия. Когда я думаю о них, мне приходит на память старинная восточная притча. Послушайте ее.

Было ли не было ли, но, сказывает эта притча, жили в тридевятой земле за тридесятым морем трое молодых людей. Никогда они не встречались друг с другом и не знали друг друга, но подошло время, и отправились они в один день и час в дальнюю дорогу — искать камень вечной жизни. Не знали они, где искать этот камень, но очень уж хотели найти его.

Долго шел первый юноша, и башмаки его прохудились, и посох превратился в тоненький прут. Присел отдохнуть на половине дороги и забылся в глубоком сне. А проснулся — увидел подле себя девушку небывалой красоты. «Не найдешь ты своего камня, — сказала она. — Не хватит тебе жизни, чтобы дойти. Оставайся со мной, и пусть остаток дней пройдет в наше удовольствие. Нет ничего лучше праздности». Не устоял юноша, остался.

А второй путник шел в это время и шел. Ему тоже было нелегко, но чтобы не падать от усталости он рассекал до крови руки и ноги и посыпал раны солью. Он и еще продолжал бы свой путь, только сморила его жажда. А тут встал на дороге соблазн: сверкавшая на солнце вода, не выдержал, припал к ручью, сделал один только обжигающий глоток и уже не мог оторваться. Так и остался у источника, не подумав даже, что преодолел уже две трети пути.

Только третий юноша шел и шел. Мучила его жажда, сушил веки нестерпимый зной, а он все-таки шел вперед и не останавливался. Знал, верил: непременно найдет, что ищет, достигнет-таки цели...

Недолгим было счастье того, кто прельстился праздностью. Горько раскаивался и тот, кому бездонным показался источник. И лишь у третьего путника оказалась верной дорога.

А вы разве не позавидуете ему?

Знаменитые пушкинские строки «У лукоморья дуб зеленый...» родились именно здесь, в придонских степях...

Об этом не сказано ни в одном из бесчисленных литературоведческих трудов, посвященных великому поэту. Я сразу же предвижу возражения пушкинистов и все-таки готов спорить с ними.

Мне скажут: поэма «Руслан и Людмила» закончена Пушкиным в марте 1820 года, пятнадцатого мая цензор Иван Тимковский подписал разрешение на выпуск ее в свет. А на Дону поэту довелось побывать лишь в начале июня.

И тем не менее строки о лукоморье родились на Дону.

«Руслана и Людмилу» Пушкин задумал еще в лицее. Ссылка на юг помешала ему отредактировать и «перебелить» свое любимое детище. Уезжая из Петербурга, поэт оставил рукопись на попечение друзей и, конечно, еще не мог в мыслях и думах своих так быстро распрощаться со сказочными образами первой своей большой поэмы.

О том, что случилось позже, хорошо известно. В Екатеринославе поэт тяжело заболел. Здесь и разыскал его генерал Н. Н. Раевский — в бедной хате на берегу Днепра, «в бреду, без лекаря, за кружкой оледенелого лимонада». Раевский ехал на Кавказ с дочерьми и сыном (лицейским товарищем Пушкина) и выпросил у своего давнего сослуживца генерала Инзова, под надзором которого находился поэт, согласие на то, чтобы Пушкин отправился вместе с ними.

О первом свидании Пушкина с лукоморьем очень живо вспоминала дочь генерала — Мария Николаевна Раевская, позже — супруга декабриста Волконского. «Я помню, — сообщает она в своих записках, — как во время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с Софьей, нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Увидя море, мы приказали остановиться, и вся наша ватага, выйдя из кареты, бросилась к морю любоваться им. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала, для забавы, бегать за волной и вновь убегать от нее, когда она меня настигала; под конец у меня вымокли ноги, я это, конечно, скрыла и вернулась в карету. Пушкин нашел эту картину такой красивой, что воспел ее в прелестных стихах, поэтизируя детскую шалость; мне было только 15 лет:

Тридцатого мая Раевские и Пушкин прибыли в Таганрог, а оттуда направились в Ростов, «что прежде был крепостью святого Дмитрия», как записано в дневнике Раевского. Наверняка можно предполагать, что долгими степными дорогами от Екатеринослава к лукоморью Пушкин снова и снова возвращался к образам своей поэмы. Курганы с каменными скифскими бабами и Саур-могила, орлы, парившие в знойном мареве, истлевшие кости в густом ковыле — все это были те места, где когда-то ратники великого киевского князя Владимира сражались с хазарами и печенегами, защищая родную землю. Это здесь храбрый витязь Руслан скрестил свой меч с хазарским князем Ратмиром (ведь древняя хазарская столица рядом — у Цимлянской станицы). Это здесь была вотчина злого волшебника Черномора, хозяина южных степей, прозванных «Диким полем»...