Едва он сел за рабочий стол, чтобы заняться вчерашней строительной сводкой, как в дверь постучали.

— Войдите.

— Вхожу!.. — сказал Воеводин и остановился на пороге, с интересом оглядывая теперь уже бывший свой кабинет.

— Максим Дмитриевич?.. Легки на помине!

— Шел мимо, вот и заглянул. Чем же ты меня здесь поминал, добрым или черным словом?

— Максим Дмитриевич!

— Ладно, не станем объясняться. — Максим снял выгоревшую соломенную шляпу и присел в торце длинного стола, как положено рядовому посетителю. — Что-то раненько ты приходишь на работу. Не спится?

— Всю ночь машины громыхают…

— Слыхал, влетело тебе немножко на бюро обкома. Крепись, Ярослав. Не сразу Москва строилась.

— Так ведь в Москве тогда горкома не было.

— Ну, раз шутишь — значит, не унываешь. За что же тебе попало?

Нечаев рассказал, как трест Горского еще в июне приостановил работы на целом ряде недавно начатых объектов и сосредоточил силы на пусковых. Заказчики, один за другим, стали жаловаться в обком. С этого все и началось. Платон Ефремович доложил на бюро, что целесообразнее сдать до холодов те дома, которые, как он говорит, — н а  в ы д а н ь е, чем вести работы широким фронтом, что у него без того образовался сверхплановый задел года на полтора. С ним будто согласились. На том бы разговор, наверное, и закончился. Да тут всеведущий завстройотделом не преминул заметить, что Горский, может быть, по-своему и прав, но товарищи из горкома должны построже требовать, а не выносить решения, угодные тресту. Как ни доказывал он, Нечаев, что самый крупный трест в городе лишь в ноябре получит наконец завод железобетонных изделий, без которого нечего и думать о достройке в текущем году новых кварталов восточного жилмассива, тем не менее получил «на вид» — уже за слабую помощь строителям… Горский шутливо сказал ему после бюро: «У меня этих «на вид» столько, что я, кажется, ни одного месяца не прожил в тени у начальства!»

— Платон скажет, — улыбнулся Максим. — Он привык получать взыскания с двух сторон — от министерства и от обкома.

— Плохая привычка.

— Что ж, дорогой Ярослав, в о л ь т а ж  нашего времени остается высоким, потому и строги мы друг к другу. Бывает, излишне строги. Впрочем, что об этом говорить. Ты это знаешь. Только по инерции сам не раздавай выговора направо и налево. Ты молод, тебе легче сдерживать себя. О-о, сдержанность — родная сестра партийного работника.

— Я частенько вспоминаю вас, Максим Дмитриевич…

— Да и мне не всегда удавалось сохранять равновесие духа. Но до войны я лично знал одного секретаря крайкома. Вот был характер! Всех терпеливо выслушает, ни на кого не накричит, и выговора у него были на вес золота: если уж кто удостоится — память на всю жизнь. Некоторые даже гордились, что получили такой предметный урок от самого секретаря крайкома. Для нас, молодых, это был прямо-таки высший семинар. Пусть наш секретарь не имел диплома инженера, тем паче кандидата наук, но умел разбираться в любом деле на зависть иным спецам. Он, конечно, не знал всех тонкостей того же капитального строительства, зато искусно владел алгеброй управления. Нет, я вообще не против инженеров на партийной работе, но далеко не каждый из них владеет политической интуицией, в отличие от инженерной.

— Я думал об этом…

— Правда, тот наш секретарь, помню, не стеснялся и прямо спросить кого угодно о любой технической детали, которая нужна была ему не столько для уяснения, скажем, технологии производства ферросплавов, сколько для того, чтобы возвести ее в ранг политики, раз уж успех дела зависел именно от этой частности. Он как бы открывал глаза самим специалистам на масштаб их деятельности. Вот такое умение помочь людям оценить свой труд с государственной точки зрения и составляет, наверное, самую суть нашего секретарства, в котором, точно в призме, общая политика преломляется во множество практических дел, а они, в свою очередь, фокусируются в парткоме, чтобы стать политикой… Ну да хватит философствовать. Это перед сном полезно, когда думаешь о том, как ты прожил день — с пользой для всех или в мелких заботах о собственной персоне. А ранним утром лучше потолковать о дне грядущем. — Максим бросил взгляд на висевший в простенке новый план города: — Видишь, стоило мне уйти на пенсию, как вы тут размахнулись богатырски.

— Все начиналось еще при вас, Максим Дмитриевич.

— Не успокаивай ты меня, Ярослав, как Платон Ефремович. При мне за пятилетку столько не строилось, сколько вы теперь должны строить за год. Как-то все не везло нашему городу. Иные соседние города неузнаваемо выросли за войну, например, Куйбышев или Уфа, а наш, со своей завидной историей, даже в годы войны остался вроде бы в стороне. Буквально мимо него прошли сотни эшелонов с демонтированным оборудованием. Ссылались на то, что здесь негде размещать эвакуируемые на восток заводы. Но ведь размещали же их под открытым небом за Уралом!.. А после войны город опять стал штабом хлебозаготовок и до него самого никак не доходили руки. К тому же он почти весь каменный — кто мог позволить сносить кирпичные домики лишь потому, что в них нет коммунальных удобств?

— Ничего, мы наверстаем упущенное, — сказал Нечаев и подошел к плану города.

— Только не перестарайтесь. Не надо — до основания, а затем… Эти слова относятся к старому миру, а не к старому городу.

— Да, нам придется семь раз отмерить.

— Лучше восемь, Ярослав! — подхватил Максим. — Семь раз отмеряют, когда режут сукно на пальто, но когда ломают старые кварталы, освобождая место для «небоскребов», — лучше отмерить восемь раз.

— В самом деле, — весело согласился Нечаев.

— Думаю, ты верно поступаешь, что сам занимаешься вопросами реконструкции города. Конечно, у первого секретаря забот хоть отбавляй, и все-таки главное звено в цепи твоих дел — строительство: потянешь его — вытянешь всю цепь. Только никого не подменяй — ни  м э р а, ни главного архитектора, ни управляющих трестами. Избегай такого соблазна. Оно ведь как: раз подменишь кого-нибудь, потом второй, третий — и войдет в привычку. Со мной это случалось, потому и остерегаю лишний раз. Не обижайся, я тебе годился бы в отцы, стоило мне жениться пораньше.

— Ну-ну, какие обиды?

— Горожане — памятливые люди. Если строить добротно, с любовью, сохраняя все ценное, что осталось от девятнадцатого века, они и внукам своим скажут: «Вот то было еще до Нечаева, а это и это построено уже при нем»… Ты не посмеивайся! В городе до сих пор помнят, что троллейбус был пущен при таком-то секретаре, набережная благоустроена — при таком-то. Даже архитекторов позабудут с их типовыми проектами, но рачительного секретаря горкома станут помнить наравне с основателями города.

— Вы сегодня в ударе, Максим Дмитриевич. Скажите под настроение: верите ли вы в нашу секретарскую фортуну?

Максим прицелился в Нечаева лукавым взглядом из-под нависи густых седеющих бровей.

— А ты?

Нечаев выразительно пожал плечами.

— Ага, предпочитаешь выведать у старика? Что ж, некоторые секретари тоже родятся в сорочке. Бывают удачливые, бывают неудачливые, как и все смертные. Надеюсь, ты не рассчитываешь на одно везение?.. И не рассчитывай, не надо. Везение приходит и уходит, лишь труд сопутствует человеку. А фортуна… Я мало знаком с этой высокопоставленной особой, вернее, не знаком совсем. В деревне мне работать не доводилось…

— При чем же тут деревня?

Максим опять с хитрецой глянул на своего преемника.

— Как при чем? Это сельские секретари чаще всего посматривают на небо — соберется ли наконец дождик или опять пройдет сторонкой? Повезет или не повезет?.. Ты сам сейчас жаловался, что хлебные обозы не дают уснуть. Значит, нашим коллегам нынче повезло, в награду за прошлогоднюю засуху. А нам, городским секретарям, никакой суточный дождик не поможет. Тут, если худо с планом, как раз и жди грозы: налетит среди ясного неба да так громыхнет, что вся область заговорит о твоей промашке.

— Теперь вы «успокоили» меня, Максим Дмитриевич.