От лица рассказчика великий юморист пробует рассуждать о любви в прежние добрые времена. Как влюбленный молодой человек мог проверить, насколько прекрасна его любимая? Если, выйдя из дома, он встречал человека и проламывал голову — не себе, а этому человеку, — это означало, что она, то есть возлюбленная этого первого, красива. Но, если встреченный им человек проламывал голову — конечно, не свою, а этого первого, — это означало, что красива не его возлюбленная, то есть не возлюбленная первого, а…
Но тут автор, устрашась запутаться в словесных объяснениях, решил призвать на помощь… язык символов. И коротко все изложил: «Если А проломил голову Б, то красива возлюбленная А. Если же Б проломил голову А, то красива не возлюбленная А, а возлюбленная Б». Смотрите, как все сразу ясно.
О великий юморист, если бы ты знал, с какой охотой взял бы тебя Мартьянов в свои союзники!
Смех быстро наладил мир в доме Мартьяновых. Наташа, как всегда, со вкусом сервировала вечерний чай. А он уже с жаром рассказывал ей о своей последней находке — с мостиками.
— А как же у тебя прошел сегодня ученый совет? — спросила она с улыбкой.
Он мгновенно запнулся и ответил:
— Нормально… Одного поклонника я, кажется, заполучил. Он не любил представлять ей события в невыгодном для себя свете.
3
В лаборатории немало переменилось за это время. Не видно, как входишь, широкой круглой спины Николая Зубова, нависшей недвижно над столиком. Нет больше Николая Зубова — не вернулся с войны… Нет в лаборатории и Верочки» Хазановой. Ушла в сорок первом в солдатских сапогах связистки, прошагала так все четыре года и пошла теперь по радиоинженерии. Забежала недавно в лабораторию, чтобы попрощаться, а вернее, оформить в отделе кадров нужные справки.
И все же в комнате стало еще теснее. Научных сотрудников, лаборантов прибавилось. Молодой народ, некоторые присланы по демобилизационным листкам, еще в армейских гимнастерках с темными следами на плечах от снятых погон, с неиспользованными дипломами и неизвестно с какими способностями к научной работе. А Мартьянова предупредили, что институт будет еще расширяться, и его лаборатория будет, и потребуются еще сотрудники.
Война показала, что та самая автоматика, телемеханика, о которой многие практики говорили раньше с улыбкой лишь как о какой-то технической причуде, — та самая автоматика с телемеханикой оказалась делом нешуточным. За ними стояло техническое, промышленное развитие в ближайшие годы. Технический прогресс. От них многое теперь зависело: как пойдет мирное состязание со странами капитала, с тем, что происходит там на полях производства и науки — в Западной Европе, в Америке, на японских островах. Очень серьезное состязание.
После долгого тяжелого перерыва вновь зазвучали, как вестники мира, знакомые довоенные слова: «пятилетний план развития», «пятилетка»… И в этих планах нашли себе место такие дела, о которых Мартьянов мог когда-то только мечтать. Расцвет автоматических идей. И, разумеется, все, что может этому способствовать, — все должно найти теперь немедленный отклик. Ну, например, его, мартьяновская, релейная ме тодика. Так казалось. Идеи, между прочим, требуют людей, которые способны создавать эти идеи, проводить их в жизнь. Мартьянов должен думать и об этом: кто же будет проводить? Ну хотя бы его собственные мартьяновские идеи новейшей релейной методики, хотя бы в его собственной лаборатории.
О том, как прошел «час железной логики» на ученом совете и какой он получил отклик, было уже, конечно, известно в лаборатории.
— Молва есть не что иное, как несущая волна, — глубокомысленно заметил Володя-теоретик.
С возвращением из эвакуации к нему вернулась опять значительная доля его прежней наивной самоуверенности, вместе с пухлыми его, какими-то детски-розовыми щечками. Володя — так и продолжали звать этого уже вполне подросшего мужчину. Он быстро забыл, как приходилось ему во время войны быть «разнорабочим лаборатории». Уже одно то, что он выслушивал когда-то перед школьной доской первые соображения Мартьянова о странной алгебре релейных схем и помогал подшивать и оклеивать в переплет самодельную тетрадь мартьяновского отчета, вселяло в него уверенность, что уж он-то особо близок к этой теории. Кроме шуток, он очень легко усвоил ее дух, ее терминологию и даже сам пытался что-то развивать на сей счет. Ну, а что касается, собственно, процедуры вычислений, так он никогда не имел склонности ни к какой «бухгалтерии».
После ученого совета Володя был настроен почти трагически. Он бросал горькие реплики по поводу «вечной драмы идей» и «вечной косности как второй природы человека». Он говорил:
— Григорию Ивановичу каково теперь…
А Мартьянов пришел утром в лабораторию все такой же энергичный, деловитый, без всякой тени уныния. И быстро распорядился:
— Рекомендую всем ознакомиться с этой тетрадкой, — протянул он свой отчет. — Особо обратите внимание на примеры. Новую методику придется нам вводить в свою работу. О деталях, о непонятном поговорим.
Было это сказано вполне по-командирски.
В комнате были все в сборе. Новенькие, молодые охотно настраивали свой слух на все, что исходит от неведомой им еще теории. Но они еще такие неподготовленные в релейном смысле. Конечно, надо было начинать с Володи, с Вадима Карпенко, прошедших уже достаточно через всякие релейные мытарства. Через них он должен, вероятно, в первую очередь проводить свои идеи, свою методику.
Мартьянов протянул тетрадь. Протянул Вадиму, самому старшему из сотрудников.
Вадим Карпенко глядел ему прямо в лицо, не отводя взгляда. И не торопился взять. Глядел, выставив квадратный подбородок, чуть расправив локти — с места не сдвинешь. «Хочешь меня заставить?» — говорил его взгляд.
Мартьянов вытянул руку с тетрадью еще настойчивее и коротко сказал:
— Вам будет полезно!
Вадим вынужден был взять. Но тут же положил тетрадь на стол, сбоку, даже не раскрыв.
Что делается с Вадимом Карпенко, с его лучшим помощником? Особенно за последнее время, особенно, когда речь заходит об этой релейной теории. Да и не только. Говорят, несколько раз видели Вадима Карпенко: он выходил из лаборатории номер девять. Из лаборатории Копылова. Что ему там? Он же знает, как относится к этому Мартьянов.
Правда, в лаборатории девять разрабатывается какая-то новая система по телеконтролю, с шифровкой сигналов. Копылов сам об этом громко говорит. Как всегда, по заданию, по важному заданию — «оттуда»! Это, конечно, действует на некоторых. Но разве Вадиму все равно?
Если Володе-теоретику случалось почитать что-нибудь в той тетрадке, он часто спрашивал, подсаживаясь к Мартьянову: «Как можно это понять?» — вместо того, чтобы сказать попросту: «Вот тут я не понял».
И пока Мартьянов объяснял ему, он только покорно кивал: «Ага, ага!..» И Мартьянов ловил его на том, что он не очень-то внимательно читал. Особенно, что касается алгебраических приемов — главного рычага новой методики. Володя, известно, он больше насчет общих соображений.
Но все-таки он о чем-то спрашивал.
А Вадим Карпенко… Вадим ни о чем не спрашивал.
4
Странная вещь: после его выступления с алгеброй логики на ученом совете некоторые в институте стали к нему относиться как-то не так. Не то, чтобы хуже, а как-то не так.
Уклончиво, что ли? И в разговоре, и при встречах ловил он в их лицах какое-то избегающее выражение.
Он признался в этом Наташе, и она моментально, по чисто женской логике, рассудила:
— Это они боятся.
— Боятся?!
— Ну да. А вдруг ты спросишь: «Как же вы относитесь?» Ты же любишь у всех выпытывать мнение. Даже у меня, — добавила она с чарующей улыбкой.
И вот подтверждение.
Директор пригласил к себе Мартьянова, «вызвал к себе», говоря по-военному. Война уже закончилась, но многие по привычке говорили еще по-военному. В институт пришел спешный запрос: какие новые системы сигнализации и контроля может институт предложить в связи с намеченным строительством автоматических гидростанций? Чтобы все было на запоре и чтобы все действовало само собой. Новый принципиально важный шаг в энергетике.