Русов не знал, какой разговор происходил здесь же, в кабинете, около часа назад.
Степан Романович Драгин, старший оперуполномоченный уголовного розыска, сердито доказывал прокурору:
— И нечего искать. Отсидит свое — отыщется сама. Мало ли было случаев, когда о человеке ничего не известно, пока не освободится? Мы же не знаем, какая у нее статья...
— Если рассматривать исторически, то, конечно, были всякие случаи... — говорил прокурор, затягиваясь папиросой и расхаживая по кабинету.
Подполковник Миленький молчал, неодобрительно посматривал на Драгина, который, ссутулившись, стоял около окна, сдвинув к переносице кустистые с проседью брови. Около рта залегла глубокая упрямая складка. Подполковник лучше других знает, с какой напористостью может работать Драгин, если уверен, что идет по верному пути. А тут втемяшилось ему в голову, что от Малининой письма не доходят, и ничего другого признавать не хочет. Упрямец. А дело надо вести объективно и тщательно. К такому выводу подполковник и прокурор пришли после изучения всех материалов и неоднократных споров.
И вот дело от старого оперативного зубра, как иногда в шутку называют Драгина сослуживцы, перекочевало в руки Русова. Алексей чувствует, что ничего хорошего это дело ему не сулит.
Пока он пробегал глазами по страницам, Аркадий Степанович говорил:
— Это — мать Малининой. Екатерина Петровна, естественно, беспокоится. Тебе надо побеседовать с нею обязательно.
«Неужто надо!» — хотелось съязвить Алексею. Прописные истины всегда у него вызывали усмешку. Но он посмотрел на женщину и осекся. Лицо ее сосредоточенно вытянулось, она боялась пропустить хоть единое слово из того, что говорил прокурор. Тонкие губы в мелких морщинках плотно сжаты, глаза сухие, но в них застыла такая мольба, что Алексею сделалось не по себе. Он невольно отвел взгляд, будто был сам виноват в чем-то перед нею.
— Обождите в коридоре, — попросил Алексей Екатерину Петровну и, когда та вышла, обратился к прокурору: — Не понимаю, почему не Степан Романович доводит дело до конца?
— Тут не доводить надо, а начинать сначала. А во-вторых, у Драгина, сам знаешь, какой характер: уперся в одно, и ни с места.
— Значит, вы не согласны с Драгиным? Так?
— Категорически заключить нельзя ни того, ни другого. Но имей в виду: Вера Малинина оставила своего трехлетнего сына у Екатерины Петровны. Прошло восемь месяцев, и трудно поверить, чтобы мать за все это время ни разу не вспомнила о сыне, которого, как говорят, очень любила.
— Дело, товарищ Русов, очень серьезное. Предупреждаю, — сказал начальник и в знак подтверждения сильно опустил ладонь на стол.
Чутье подсказывало Русову, что исчезновение Малининой не просто бытовая мелодрама — бегство матери от ребенка и родственников (и это бывает иногда), а что-то другое, из ряда вон выходящее.
Из материалов дела и из рассказа Екатерины Петровны следовало, что Вере двадцать шесть лет, что пять лет она работала сестрой в родильном доме, что ее муж Илья был шофером и погиб три года назад при автомобильной катастрофе. После похорон мужа Вера жила одна. Сына на несколько дней отводила к бабушке и навещала по пути с работы.
Месяца за три до отъезда Вера пустила к себе на квартиру работницу родильного дома Анну Ивановну Лещеву, а потом вместе с нею поехала в отпуск и не вернулась.
Алексей смотрит на опись вещей, которые Вера взяла с собою. Ничего ценного: платья, кофточки, туфли... Привлекают внимание лишь сумма денег, довольно внушительная, да двое часов: одни дамские, золотые, другие мужские, марки «победа». Неужели кто-то мог соблазниться этим «богатством?».
Сидит Русов за столом — худощавый, большеголовый, склонился к бумагам. Тяжело слушать Екатерину Петровну. И Русов задает вопросы мягко, осторожно, подбирая слова.
— Что же она говорила перед отъездом?
Екатерина Петровна тяжко вздыхает, склоняет голову, с минуту молчит и вновь устремляет на Русова тоскливый взгляд.
— Мало она говорила последнее время. Извелась вся, похудела. Я-то думала, что она по Илье тоскует. Уж три года минуло, как схоронили муженька, а все еще мучается. Ан нет, другое у нее на уме было... — Екатерина Петровна уголком платка вытирает глаза. — Прибежит, бывало, с работы, Витюшку целует, а сама причитает: «Сиротинушка ты моя» — и снова в слезы. Я к ней: «Что ты убиваешься? Чего мальца мучаешь?» Тут она мне однажды и открылась, что скоро уедет. Я всполошилась: «Куда? Зачем?» Она потихонечку призналась, что пока возьмет отпуск и с жиличкой своей поедет в Киев. У Анны-то Ивановны есть там знакомый. Николаем звать, вдовый, пару себе ищет. Анна Ивановна и обещала за Николая просватать Веру-то... И телеграмма была, что с Колей поехала Вера на Север.
В деле действительно имеются две телеграммы из Москвы. Одна — на имя Екатерины Петровны:
«Доехала благополучно улетаем Колей Заполярье берегите Витю ждите писем Вера».
Вторая — на имя главного врача родильного дома:
«На мое место подбирайте трудовую книжку храните пока запрошу всем привет Вера».
Тут же подшито письмо, последнее и единственное. Оно пришло спустя два месяца после отъезда Малининой из дома. На конверте почтовый штемпель «г. Воркута». Написано простым карандашом на листке бумаги из школьной тетради.
«Простите меня за долгое молчание, но со мною случилось несчастье, дали срок — 5 лет. Все из-за мужа проклятого. Везут на север, а куда — неизвестно. Говорят, что оттуда даже писать не разрешают. Это письмо посылаю украдкой. Сама здорова, только болит рука, но это скоро пройдет. Попросила соседку по вагону написать за меня. Вот и все. Берегите Витюшку, не говорите ему, где я. Пусть ничего не знает. Целую всех. Вера».
Дальше в деле идут запросы, запросы и ни одного положительного ответа.
Малинину уже пытались искать в местах заключения. Да разве так просто найти! Выйдя замуж, она, очевидно, сменила фамилию...
— И на прощание не сказала ни адреса, ни фамилии Николая?
— Нет, не сказала. Приходили они прощаться вместе с Анной Ивановной. Вера-то все Витюшку целовала, потом и со мной простилась, а старика дома не было, к брату ездил. На вокзал-то я не пошла. Поезд ночью уходил, дождь лил, да и не с кем было внука оставить. А он ведь, знаете, какой!
Алексей знает, какой. Внуки у него в далекой перспективе, а сын уже есть. Чудесный мальчишка! А один тоже не любит оставаться.
— Вы уж постарайтесь, — умоляюще смотрит на Русова Екатерина Петровна. — Я все пороги обила: и в горисполком ходила, и в прокуратуру, и к вам...
Окончив беседу, Алексей полистал дело, полистал и, отправляясь домой, сунул в сейф, в общую стопку, но из головы выбросить не мог. Даже вечером, укладывая Андрюшку спать, он все думал о бесследном исчезновении Малининой, о ее трехлетнем сыне, который может со временем и забыть свою мать...
— Папа, ты что молчишь? Расскажи сказку про дяденьку-милиционера.
— Спи, пострел. Закрой глаза и отвернись к стене.
Андрюшка похныкал и заснул. Алексей послонялся по комнате, накинул плащ и, когда взялся за дверную ручку, посмотрел на жену. Машенька без слов угадывала настроение мужа.
— Опять большое дело, и голова полна, — не то сочувствуя, не то жалея, проговорила она.
— Нет, что ты! Пойду на луну повздыхаю, — лукаво подмигнул он и вышел на улицу.
А дело как раз оказалось из тех, которые захватывают воображение сразу. И Алексея, как поэта в минуты творческого вдохновения, потянуло к одиночеству, в тишину. Захотелось побыть один на один со своей совестью и взвесить ту меру ответственности, которая легла на плечи.
— Привет, капитан! — услышал Алексей и повернулся на голос.
К нему из переулка подходили четверо с красными повязками на рукавах. Высокий представительный Геннадий Барков в кожаной куртке и фуражке с «капустой» подошел первым, лихо козырнул и шутливо отрапортовал: