— В укрытие его, — хрипло приказал капитан, выпрыгивая из небольшой воронки, и побежал к подвалу. — Капитан Кузнецов слушает!

— Поздравляю, капитан, с присвоением звания Героя Советского Союза, — густым басом проговорил командующий.

Кузнецов ответить не успел. Взрыв заглушил все, полетели камни, жалобно взвизгнули осколки. На командный пункт тяжело полз немецкий танк. Капитан выскочил из подвала.

А телефонная трубка, свесившись через патронный ящик, все говорила:

— Кузнецов, Кузнецов! Куда пропал? Держись, голубчик... Держись!

Дробно стучали пулеметы. Гитлеровцы снова контратаковали. Второй танк шел на таран, подминая под гусеницы кирпич.

«Нет, не затем звонил командующий, чтобы сказать о награде», — подумал Кузнецов и крикнул своим:

— Гранаты! У кого есть гранаты?

И вдруг глухой взрыв, всплеск огня. Башня повернулась и застыла. Люк открылся. Руки просили пощады.

— Иду я, товарищ капитан, — проговорил сержант и, не дожидаясь ответа, прыгнул на броню. Взвизгнули пули, но сержант уже захлопнул люк. Капитан смотрел на башню: уж очень медленно поворачивается. А фашисты снова пошли. Град пуль осыпал мостовую, стены, обломки кирпича... И тогда открыл огонь танк. Первый же снаряд угодил в самую гущу немцев. За ним последовал второй, третий.

— За мной! — хрипло, но громко закричал капитан.

Над Берлинерштрассе разнеслось русское «ура!». Гитлеровцы попятились. Каких-нибудь десять метров не добежал капитан до проема, как что-то сильно толкнуло его в левое плечо. Он не удержался и упал. И тут же чьи-то сильные руки подхватили его.

— Ничего, ребята, — улыбнулся капитан, — бывало и похуже...

Он ощупал плечо, глянул на окровавленные пальцы.

— Не везет этой ключице, — проговорил он. — Не успела зажить и опять угораздило...

«Бывало и похуже»... Да разве на Одере было легче?.. Река освобождалась ото льда. Вода кружилась, подхватывала льдины, крушила их и мчала вдаль. Приказ был строг и краток: форсировать Одер, занять плацдарм. Держаться до прихода подкреплений.

Ночью ударили наши орудия, и батальон Кузнецова ринулся на штурм реки. Плыли на чем попало: на бревнах, досках, льдинах... Вгрызлись в каменистый берег и закрепились. В небо с шипением взвилась ракета. Плацдарм захвачен.

С этой минуты передышки не было. Немцы всполошились. Атака следовала за атакой. Особенно чувствительными были удары артиллерии.

— Я иду в первую роту, — коротко сказал комбат замполиту.

И когда гитлеровцы ринулись в очередную контратаку, на них снова обрушился артиллерийский удар. Солдаты первой роты прорвались в тыл к немцам, захватили батарею и прямой наводкой ударили по фашистским целям. Так приказал комбат, так и было сделано.

Отрезанный от своих полноводным Одером, батальон Кузнецова выдержал двадцать семь атак. В одну из ночей по наспех наведенному понтонному мосту перебрались на плацдарм шесть наших танков. Они привезли продукты, боеприпасы, врача и приказ: бесшумно сняться и выйти в тыл гитлеровцам. Несколько солдат в разных точках плацдарма вели беспрерывный огонь, делая вид, что батальон не ушел. На рассвете с нашего берега началась артподготовка. Через Одер рванулись основные силы. Немцы начали беспорядочно отступать. И тут по ним открыли огонь кузнецовцы. Три дня длился здесь бой...

2

Старший сержант милиции Николай Ермоленко пришел задолго до своего дежурства. Мурлыкая что-то под нос, достал из кобуры пистолет, повертел в руках, словно взвешивая, потом разобрал, прочистил, смазал. Но делал все как-то машинально, больше по привычке. А мысли, обгоняя друг друга, вертелись вокруг предстоящей операции. Нет, он не боялся, не трусил. С капитаном милиции Николаем Леонтьевичем Кузнецовым идти можно. Про выдержку капитана, про его хладнокровие в любых переделках старший сержант не раз слышал. Правда, преступник вооружен...

Почему-то вспомнилась давнишняя случайная встреча на Волге. Клева не было, и он хмуро смотрел, как набегали на берег волны. За этим занятием и застал его пожилой, небольшого роста рыболов. Появился он как-то неожиданно, шатал не по возрасту легко и быстро, отыскал камень, присел и стал готовить спиннинг.

— Ну как, молодой человек? — спросил он старшего сержанта, будто давно был с ним знаком. — Не берет?

— Плохо. — Старший сержант вяло махнул рукой и распечатал сигареты.

— Вот сразу после войны рыба здорово брала.

— А вы что, здешний?

— Здесь родился, вырос, на пенсию ушел, здесь, думаю, и помирать придется.

Спокойный, рассудительный тон спиннингиста пришелся по душе старшему сержанту. И он охотно ответил незнакомцу, что служит в милиции.

— А, ну тогда должен ты знать Николая Леонтьевича Кузнецова.

— Его у нас все знают, — с гордостью ответил старший сержант. — Это такой человек...

— Ну, допустим, какой он человек, я тоже немного знаю...

Клева все не было, и они разговорились.

— Когда война кончилась, — рассказывал спиннингист, — я был секретарем горкома партии. Может, слышал такого, Татарников моя фамилия, Антон Степанович. Сижу как-то в кабинете, почту читаю, отвечаю на телефонные звонки: И вот стук в дверь. Сначала, правда, я слышал шаги по коридору и стук палки. Не иначе, думаю, инвалид какой-то идет. Много их тогда приходило: у кого жилья нет, кто своих разыскивает, а были и такие, которые за грудки брали. Давай, мол, мне хлеба и крупы, я здоровье на фронте потерял. А где взять? Все разрушено, хлебозавод еще не пущен, столовые не работали. Да и магазины в Сталинграде можно было по пальцам пересчитать...

Антон Степанович переложил спиннинг на другой камень, сел поудобнее и продолжал:

— Смотрю, входит высокий, худощавый, в помятой шинели капитан. Глаза воспалены, сам какой-то бледный, в руках клюшка. Не дожидаясь приглашения, сел. «Я, — говорит, — полмесяца назад из госпиталя приехал. Разыскал семью, оборудовал подвал, живу ничего. Но вот беда. До войны работал на «Красном Октябре», слесарил. Пошел туда. Но там сейчас все переменилось, завод еще не пущен на полную мощь. А без работы не могу». — «Вы коммунист?» — опрашиваю. «Да», — отвечает. И кладет передо мной партийный билет. — «А еще документы есть какие с собой?» — «Есть», — отвечает и кладет на стол справку из госпиталя, военный билет и орденскую книжку. В общем, вытряхнул все, что было в кармане гимнастерки. Разворачиваю каждый документ, читаю, а сам думаю: «И куда же тебя я пристрою, Николай Леонтьевич Кузнецов. Все же Герой Советского Союза, командир батальона». Что сказать, не знаю.

И вдруг ни с того, ни с сего Кузнецов говорит: «Было это за Одером. Трижды я переправлялся через эту чертову реку. И каждый раз меня выручал пулеметчик Коля. Я так фамилии его и не узнал. Пришел он с пополнением и сразу в бой. Лучшего пулеметчика я не встречал. Диву давался, как он мог на лодке, в такой свистопляске прицельно стрелять. Ну, это так, между прочим. На третий день утром не успели мы закрепиться на небольшом плацдарме, как немец пустил танки с десантом, мотопехоту. Началось столпотворение. Три раза пытались спихнуть нас фашисты в реку...

И вдруг сердце у меня в комок: лежит мой Коля, широко раскинул руки, как живой. Лицо чистое, белое. Одна рука держит исковерканный пулемет, а другой он зажал ком земли, а из нее травка виднеется. Такая свежая, молоденькая, зеленая, тянется к солнышку...»

Рассказывает это мне Кузнецов тихим, срывающимся голосом, а сам смотрит на мой стол повлажневшими глазами, теребит фуражку в руках, весь вздрагивает.

«Вы можете подумать, — неожиданно сказал он резко, — к чему я все это рассказываю? Шел вчера вечером я в свой подвал. Покуривал. И вдруг вырос передо мной верзила. Здоровый, весь заросший. Выкладывай, говорит, что в карманах. И тычет в меня пистолетом. Ну, такое меня зло взяло! Вот я вчера и вспомнил пулеметчика Колю. Какие люди головы положили! А этот выродок скитался где-то то тылам и теперь людям жить спокойно не дает. У меня эта клюшка в левой руке была. По привычке ношу с собой. Перехватил ее в правую, вроде в карман слазить хочу. И так стукнул гада! До тех пор бил, пока не свалил. А пистолет его получите...»