А тут будто сгинули невесть куда мрачные бельмастые оконницы, а на их месте в жарком свете зари заискрились стекла, и вроде даже окна стали повыше да пошире.

А ниже еще одно диво. Над обшарпанной вывеской потребкооперации, как раз посередке, пламенела алыми буквами на черном фоне новая вывеска:

Полуграмотная бабка, подслеповато моргая, так и не осилила прочесть все по складам. Но подле старухи уже грудились и читали вслух несколько женщин, a потом набежали мальчишки и, приплясывая неизвестно с какой радости, тоже читали. Так и толпился народ у вербы, обговаривая животрепещущую новость.

А когда распахнулись двери, народ повалил к магазину. Но внезапно говор стих, женщины приостановились, опасливо повернули головы налево.

Прямо на толпу вразвалочку двигался низенький, но плотный парень лет двадцати с гармошкой-двухрядкой. К уголку брезгливо выпяченной губы прилипла папироска, и вообще его смуглое цыгановатое лицо было исполнено презрения ко всему окружающему. Черная каракулевая кубаночка с кожаным верхом лихо сдвинулась набекрень, черные брюки щегольски, с напуском заправлены в поскрипывающие хромовые сапожки.

Это был Павел Пантелеев, по прозвищу Сараенок, — гроза Старой Отрады. Поравнявшись с толпой, он рванул меха и с надрывом заиграл «Мурку».

— Тьфу, ирод! — негодующе сплюнула бабка Тарабрина. — Люди на работу, а энта шпана спозаранку на игрища...

Гармошка сердито взвизгнула и смолкла. Сараенок склонил голову набок и нагло сощурился на старуху, словно впервые увидел ее.

— Цыц, старая ведьма! — дерзко улыбаясь, прикрикнул он. — Не сдохла, когда щупали тебя? Ну и помалкивай...

От унизительного намека старая женщина задохнулась, побагровев, и злобно замахнулась клюкой. Но Сараенок не отшатнулся, а медленно, лениво нагнулся, поправил голенища сапожек, так же лениво поднялся и шагнул дальше. И тут взгляд его упал на новую вывеску.

— Хо! Фокус-покус! Васька резиденцией обзавелся! — сказал он с вызовом, обращенным к настороженной толпе. — Повыше забрался, на второй этаж, боится, как бы шею не накостыляли... — Напружинившись, он снова рванул меха и загорланил на всю улицу: — Ты-ы зашу-у-у-хари-и-ла-а всю-ю нашу-у-у ма-алину-у...

Провожая его возмущенными возгласами, женщины разбирались на крыльце в очередь:

— Погибели нет на бандита! — со вздохом произнесла краснощекая толстуха молочница, пропуская в магазин бабку Тарабрину. — Парней баламутит, девчатам от него проходу нет. Хоть бы унял его, что ли, новый инспектор!

— Уймешь такого! — хмыкнул кто-то.

— А я что слыхала, бабоньки! — воскликнула тощая, как жердь, и вечно растрепанная жена счетовода колхоза имени Ворошилова. — Вроде Бударина нынче ночью ограбили... Всю получку, как есть, забрали, а самому голову прошибли...

— Ивана Спиридоныча? Быть не может! — вмешался в разговор завмаг, выйдя из-за прилавка. — Да в нем росту поболе двух метров. И здоров он, как бугай. Ни за что не поверю...

— И чего милиция смотрит?! — кипятилась симпатичная портниха Клавдия. — Каждый день драка, финки эти проклятущие, вечером выглянуть боязно. Страма сказать, самого инспектора Акимова избили. Новый безусый ходит сколько месяцев, а толку чуть. Одна радость — вывеску себе повесил... Прием, вишь, установил. Сроду в Отраде такого не было...

В магазине еще долго кипели страсти. Одни поругивали участкового за медлительность, другие доказывали, что он уже кое-кого усмирил.

А сам инспектор Луценко в это время дописывал наверху, в своей первой «резиденции», протокол допроса потерпевшего.

— Ты уж, Василий Самсонавич, постарайся, Христом-богом прошу, — говорил, морщась от боли в забинтованной голове, грузчик Бударин, и было странно слышать слезливые нотки в голосе мужчины столь богатырского роста. — Жинка в голос воет. Ни полушки в доме, и на работу невмочь, черепок когда еще зарастет. Я б эту гниду Сараенка теперь своими руками придушил, да в тюрьму из-за него неохота.

Старший милиционер Лаптев отвернулся от окна, хмуро промолвил:

— Слыхали гармошку? Гуляет Сараенок, к Надьке Фельдшеровой прямует...

— Сегодня отгуляется, — тихо сказал Луценко. — Все дочиста припомним ему: и бабку Тарабрину, и все прочие художества, — и он подвинул потерпевшему протокол. — Прочтите и подпишите...

Пока Бударин, кряхтя от бессильного своего возмущения, читал и подписывал протокол, инспектор, потирая воспаленные веки, вновь и вновь оглядывал комнату. Всю ночь они с Лаптевым и Овчинниковым скребли загаженный пол, мыли и протирали окна. Хоть и устали, а хорошо. Не стыдно теперь принимать людей. Еще бы табуреточками разжиться — и совсем ладно станет.

Дремота властно наваливалась на него. Он встал и тоже подошел к окну, глянул на пыльную, с утра раскаленную улицу, на унылую рябь серо-замшелых тесовых крыш и тяжко вздохнул. Эх, Отрада, Отрада! Вздумалось какому-то шутнику окрестить этот выселок для бывших каторжников таким славным именем! Море воды утекло с той поры, а по-прежнему, будто в насмешку, звучит это слово «Отрада».

Хороша отрада, нечего сказать! Вроде бы уже город. В 6-м отделении милиции на стенке запылилась выписка из постановления ВЦИК от 10 июля 1931 года о включении в городскую черту Сталинграда поселков Бекетовка и Старая Отрада. Ну про Бекетовку ничего не скажешь: все же заводы, железная дорога. С тридцатого года, как первую очередь Сталгрэса пустили, фонари на улицах появились.

А уж в этой Отраде так все и живут, как в селе. Зайдешь на любое подворье, скотины полно, птицы какой хошь, вплоть до индюков, лошадей пара, а то и больше. И не придерешься: хоть кто-нибудь из семьи числится членом колхоза имени Ворошилова. Кустарей-частников развелось на каждом углу.

Самогон будто бы и не гонят, а бражку хмельную через дом варят. И ни дня, ни ночи спокойных. То квартиру обшарят, то разденут догола, то корову со двора сведут. Свои по ночам пробираются с опаской, а уж чужому затемно лучше не показываться.

Василий Самсонович, густо краснея, вспомнил вдруг, как ходил к начальству с рапортом об увольнении. Было это на вторую неделю после его назначения в Старую Отраду. За несколько дней он буквально из сил выбился, с лица спал. Каждый вечер в поселке вспыхивало множество драк, и редко-редко без поножовщины. А стоило появиться инспектору, как вся эта отрадненская шпана прекращала междоусобицу и грозной гурьбой двигалась на участкового. Иной раз молча, другой раз с похабными прибауточками. А не то ехидно справлялись, срослись ли ребра у инспектора Акимова.

Понимал Василий Самсонович, что одному с такой вольницей не сладить. Попытался было осодмильцев себе подобрать. Да куда там! Вроде бы и к надежным людям приходил, но отмахивались и руками и ногами. Кое-кто и не прочь бы помериться силами с хулиганьем, так жены сразу в крик, как бы не поубивали кормильцев... До отчаяния дошел инспектор, и в горькую минуту накатал рапорт.

Начальник 6-го отделения милиции Иван Иванович Топилин, иловлинский казак, высокий красивый блондин, встретил Луценко, как всегда, приветливо. Взял рапорт, прочел и вдруг окинул молодого участкового каким-то холодным отчужденным взглядом. Под этим взглядом Василий Самсонович невольно вытянулся, обдернув гимнастерку. Щеки у него сразу запылали, под ложечкой засосало нехорошо. «Сейчас скажет — сдрейфил! — сгорая со стыда, подумал он и на минуту пожалел, что принес рапорт. Но тут же вспомнил свой огромный участок, окутанный по ночам могильной тьмой, живо представил себе ухмыляющиеся наглые рожи Сараенка и его дружков. — А, пускай что хочет говорит! Не буду там служить — и точка!»

Но Иван Иванович сразу ничего не сказал, повертел в руках щербатое пресс-папье, откинулся на спинку стула, посмотрел в окно. Потом опять придвинулся к столу и сказал голосом скучным, обыденным, как о чем-то давно решенном: