Но взгляд ее глаз, обращенных на духовника, кроток.

Он наклонился к ней. Ему хотелось удостовериться, не шутит ли она.

– Разумеется, если это соответствует вашему желанию…

Он улыбнулся: да неужели лукавит она? Но ведь изумление ее было таким натуральным.

– Анастасия Сергеевна, сделайте так, как я советую.

Она высвободила плечи.

– Вы это мне хотели сказать… это? – спросила Настенька и шагнула к окну.

– Я заклинаю вас… сделайте, – повторил он, теперь уже не опасаясь, что его услышат в соседней комнате.

Звякнуло колечко на металлическом стержне – она отодвинула штору.

– Где ваши бумаги?.. Я хочу подписать их сейчас. Все бумаги, сколько бы у вас их ни было.

Три извозчика медленно проехали мимо дома Репниных.

Настенька видела, как Елена прошла в сад. На Елене была бордовая куртка из мягкой замши. Сад был полон солнца, и куртка казалась красной. Настенька поймала себя на мысли, что следит, как пламенеющее пятнышко удаляется в глубь сада. И еще подумала Настенька: она видит в Елене Николая. Бывает так, даже Елена отступает прочь и остается Репнин. И не только Елена отступает, но вместе с нею та женщина, что родила Елену. Кстати, кем была та женщина Репнину? Женой? О господи! Настенька вошла в дом. В столовой по-летнему занавешены окна, в комнате Елены, наоборот, солнце добралось до пледа, которым застлана кровать. Женщина, очень юная, с пучком темно-русых, Настеньке даже кажется, пепельных волос, смотрит с портрета. В глазах женщины спокойная радость. Такие глаза бывают у молодой матери. Наверно, она уже родила. Настенька смотрит в сад. Оттуда доносится запах сухих яблоневых листьев, он очень терпок, этот запах. И горек. А во взгляде женщины, что смотрит со стены, все та же радость, мудрая. Она была счастлива в тот далекий и для нее непреходящий миг, эта женщина. Она родила, родила… Наверно, нет большего счастья, чем это – счастье общей крови. Настенька смотрит на женщину – та будто отняла у Анастасии Сергеевны нечто очень большое, чем она только что владела. И чего ради она вызвала эту женщину из небытия? Настенька бросилась к двери. Там стояла Елена. Ну конечно, она была свидетельницей встречи Настеньки с матерью. Сейчас Настенька видит, как она похожа на мать.

– Анастасия Сергеевна, вам худо?

В самом деле, худо ли ей, если одна мысль о Репнине, искорка мысли способна сжечь всю ее старую жизнь. «Цепи – это жалость?» – донеслось издалека, из далекого далека. Даже чуть-чуть жутковато: все во власти времени. Да был ли сегодня в ее доме Рудкевич и о чем он говорил, к кому взывал, что дарил и что пытался отнять? Вот вопрос: был ли сегодня Рудкевич?

108

Репнин вернулся домой к одиннадцати и, по обыкновению, прежде чем уйти к себе, зашел к брату.

Илья работал. В эти полуночные часы он был особенно деятелен. Все, что обеспокоило его мысль днем, что воинственно насторожило и сосредоточило, он поверял бумаге. События развивались с утроенной силой: ему казалось, что каждый новый день приносит нечто такое, что утверждает его правоту. Он искал встречи с братом – все, что хотелось сказать, он мог выговорить только Николаю. Нередко фраза, только что записанная в дневник, адресовалась брату и фраза, сказанная брату, Перекочевывала в дневник. Илья уже готовился произнести одну из таких фраз, которые были призваны сразить Репнина младшего, вроде того, что «Франция не была союзником Германии, теперь будет», когда Николай Алексеевич сообщил:

– Брат, я еду в Берлин.

Илья онемел.

– Погоди, погоди… куда?

– У меня командировка в Берлин… на месяц.

Илья усмехнулся, нелегко было рассмешить Илью в эти дни – брат это сделал: у него командировка в Берлин, да еще на месяц!

– А ты представляешь, наивный человек, что будет через месяц в Берлине?

– Представляю.

– Тогда, быть может, просветишь: что будет? – спросил Илья.

Репнин насупился.

– Прости, брат, но я бы не хотел вести разговор в таком тоне.

– Нет, погоди, давай договорим до конца! Ты представляешь, что будет через месяц в Берлине? – переспросил Илья, он был заинтересован в продолжении разговора.

Николай был мрачен.

– Сделай любезность, скажи, что будет.

Илья решительно отодвинул свою рукопись, столь непочтительно он поступал с нею нечасто.

– Через три недели союзные армии войдут в Берлин, в Германии будет образовано новое правительство, и ты окажешься в тылу могущественного войска, наступающего на Совдепию. История не знает такого сплава: трезвый ум Альбиона, влияние Франции на умы и сердца, технический гений германцев и ко всему этому сказочные ресурсы Америки… Какая сила может противостоять этой?

– Считать умеешь не только ты, – слабо возразил Репнин.

– Ленин умеет считать, да? – вознегодовал Илья.

– По-моему… умеет.

– По тебе Ленин – Кутузов, а по мне – Пугачев. Потерял Пугачев копеечку, и надо считать заново. Только одну копеечку потерял, и расчеты не сошлись.

– Ты полагаешь, ошибка в расчетах?

Илья стоял сейчас над братом.

– Уверен.

Николай сидел безмолвный – видимо, в словах брата был резон и для него.

– Брат, ты кинулся в горную реку! – говорил Илья. – Она подхватила тебя и понесла по перекатам и крутинам! Не робей, брат, вперед! Зачем жечь кровь и корчиться, когда можно довериться природе – она, по крайней мере, честна, не так ли? Отдай себя во власть течению – оно за тебя в ответе. Или расплющит на камнях, или выплеснет на спасительную отмель. Вперед, брат! Помнишь, как мальчишками мы смотрели на кавалерийские маневры в Таврии? Тоже река, да только черная: и гогот и гик! Отпусти поводья да припади к гриве, не то снесет тебя с коня ударом ветра! Вперед, вперед. Снесет, и свои же истолкут тебя в пыль. Копытом в грудь, в спину, по черепной кости – свои, свои… – Илья смотрел на брата, задумчиво шевелил пальцами. Как ни азартен был рассказ, он не распалил Илью, не увлек. – Но ведь та сила без глаз, а у тебя они еще остались, – тихо сказал Илья. – Придержи коня, оглянись, куда тебя занесло; если с седла глядеть, оно виднее.

Николай замер, уткнув глаза в землю. Может, и надо придержать коня и оглянуться? Не ушел ли он дальше, чем того хотел? И не пошел ли за… Лениным? Неправда, за Лениным он не пошел. За Чичериным? Пожалуй. Но почему надо Репнину идти за Чичериным, а не за Сазоновым и Даубе? Чичерин человечески ближе Николаю Алексеевичу? Да. Он интеллигентнее? Разумеется. Он порядочнее? Наверно. Его правда совестливее? Конечно. Да как можно сравнить Чичерина с Сазоновым? Чичерин бессребреник, готовый на все ради счастья России… Кажется, Репнин добрался до истины: ради счастья России. А какая разница между Чичериным и Лениным? Для Репнина какая разница? Встав под начало Чичерина, признал Репнин над собой авторитет Ленина?

– Ты хочешь знать, что надо делать? – спросил Илья, он продолжал стоять подле Николая.

– Хочу знать… предположим, – сказал Репнин.

– Есть одно безотказное средство у дипломатов, на все случаи жизни безотказное: заболей!

Репнин встал: давно он вот так рядом не стоял с братом, с мальчишеских лет не стоял.

– Нет…

Илья вздохнул, его горячее дыхание донеслось и до Репнина.

– Дал слово?

– Дал.

– Репнины слово держали и перед… Каином.

Николай Алексеевич точно и не услышал этой фразы – он полагал, что не всем словам брата он обязан внимать.

– Ты думаешь, что логика событий именно такова, как представляешь ее ты? – спросил Репнин. В той мере, в какой брат обращался к расчетам, неразумно было их отвергать.

– Когда дело касается дела, нет больших атеистов, чем дипломаты, они в чудеса не верят, – сказал Илья.

– Ты полагаешь, что только чудо может опрокинуть твои расчеты?

– Да, только чудо, но ведь его не будет.

– А революция… чудо? – спросил Николай.

Илья рассмеялся.

– Революция – татарник, на культурных землях не растет.