Когда они прибыли в церковь доминиканского монастыря, в ней уже раздавались великолепные звуки органа и внутри колыхались несметные толпы народа. Толпа теснилась и за порталом на площади перед церковью, а по стенам, держась за рамы икон, висели мальчики в нетерпеливом ожидании с шапками в руках. Яркий свет изливали все паникадила, столбы, подпиравшие своды, бросали в наступающих сумерках таинственную тень, роза из разноцветных стекол в глубине церковной апсиды горела, как само заходящее солнце, освещавшее ее, и когда в это мгновенье смолк орган, то воцарилась глубокая тишина, словно вся толпа затаила дыхание. Никогда еще ни одна христианская церковь не излучала к небу столько пламенного благочестия, как в этот день доминиканская церковь в Сант-Яго, и ничье сердце не пылало жарче, чем сердце Иеронимо и Иозефы! Торжество открылось проповедью, которую старейший каноник в праздничном облачении произнес с кафедры. Он сразу начал с хвалы, прославления и благодарения, высоко подняв к небу дрожащие руки, с которых ниспадали складки его стихаря, за то, что в этой разрушающейся части света еще сохранились люди, способные обратиться к богу с молитвой, хотя бы коснеющим языком. Он изобразил то, что произошло по мановению всемогущего; страшный суд не может быть ужаснее; когда же, указывая перстом на трещину в своде, он назвал вчерашнее землетрясение лишь предвестником этого суда, трепет пробежал по всему собранию. Затем, увлекаемый потоком духовного красноречия, он перешел к испорченности городских нравов; кара постигла город за мерзости, каких не видали в своих стенах Содом и Гоморра; и лишь безграничному божьему долготерпенью приписывал он, что город не окончательно был сметен с лица земли. Но как кинжалом пронзило сердца наших двух несчастных, уже без того потрясенных проповедью, когда по этому поводу каноник подробно остановился на преступленьи, совершенном в монастырском саду кармелитского монастыря; назвал безбожною ту снисходительность, с которой свет к нему отнесся, и, уклонившись в сторону, среди ужасных проклятий предал души виновников, которых он назвал по имени, всем князьям преисподней! Донна Констанца воскликнула, судорожно ухватившись за руку Иеронимо: «Дон Фернандо!» Но тот отвечал настолько настойчиво и тихо, насколько это было возможно в одно и то же время: «Замолчите, донна, ни малейшего движения, даже глазом не моргните, но притворитесь, что вам сделалось дурно, и мы тогда покинем церковь». Однако, прежде чем успела донна Констанца выполнить эту благоразумно придуманную меру для их спасения, чей-то громкий голос, прервав проповедь каноника, воскликнул: «Отступите, граждане Сант-Яго, эти безбожники стоят здесь, среди нас!» И когда другой голос в ужасе, который передался стоявшим вокруг него, спросил: «Где?» — «Здесь!» — отвечал третий и в благочестивом исступлении с такой силой рванул за волосы Иозефу, что она упала бы вместе с сыном дона Фернандо, если бы этот последний ее не поддержал. «С ума вы сошли! — воскликнул юноша, охватив рукою Иозефу; — я — дон Фернандо Ормес, сын городского коменданта, которого все вы знаете!» — «Дон Фернандо Ормес?» — воскликнул, став вплотную рядом с ним, башмачник, когда-то работавший на Иозефу и знавший ее так же хорошо, как и ее маленькие ножки. «Кто отец этого ребенка?» — обратился он с наглым вызовом к дочери Астерона. Дон Фернандо побледнел при этом вопросе; он то кидал робкие взоры на Иеронимо, то оглядывал толпу, не найдется ли среди нее хоть один человек, который бы его знал. Угнетаемая ужасом Иозефа воскликнула: «Это не мои сын, как вы думаете, мастер Педрильо!» — и в несказанном страхе она взглянула на дона Фернандо. «Этот молодой человек — дон Фернандо Ормес, сын городского коменданта, которого все вы знаете». Башмачник спросил: «Кто из вас, граждане, знает этого молодого человека?» И многие из стоявших кругом повторили: «Кто знает Иеронима Ругера, пусть выступит вперед!» Тут случилось, что маленький Хуан, испуганный шумом и смятением, потянулся с рук Иозефы на руки к дону Фернандо. Тогда: «Вот он — отец!» — завопил какой-то голос; и: «Вот он — Иеронимо Ругера!» — второй; и: «Вот они — святотатцы!» — третий; и: «Побейте их камнями! побейте их камнями!» — весь в храме Иисуса собравшийся христианский народ. На это Иеронимо: «Остановитесь, бесчеловечные люди! Если вы ищете Иеронимо Ругера — так вот он! оставьте этого ни в чем неповинного человека!»

Беснующаяся толпа, смущенная заявлением Иеронимо, остановилась озадаченная; несколько рук отпустили дона Фернандо; в это мгновенье морской офицер высокого ранга поспешно к ним подошел и, протеснившись сквозь окружавшую их шумную толпу, спросил: «Дон Фернандо Ормес! что случилось с вами?» Тот отвечал, уже совершенно освободившись, с истинно героической находчивостью: «Да! Посмотрите-ка, дон Алонзо, на этих злодеев! Я бы погиб, если бы этот достойный человек, для успокоения разъяренной толпы, не выдал себя за Иеронимо Ругеру. Будьте добры, арестуйте его вместе с этой молодой дамой, ради их обоюдной безопасности, а вместе с тем и этого негодяя, — добавил он, хватая башмачника Педрильо, — который поднял весь этот бунт». Башмачник воскликнул: «Дон Алонзо Онореха! ответьте по совести, разве эта девица — не Иозефа Астерон?» Так как дон Алонзо, прекрасно знавший Иозефу, медлил с ответом и несколько голосов с вновь вспыхнувшим бешенством завопили: «это — она! это — она!» и «смерть ей!», то Иозефа, передав на руки дону Фернандо маленького Хуана и маленького Филиппа, которого до сих пор держал Иеронимо, сказала: «Идите, дон Фернандо, спасайте своих обоих детей и предоставьте нас нашей участи!» Дон Фернандо, приняв от нее детей, сказал, что он скорее готов погибнуть, чем допустить, чтобы кому-нибудь из бывших с ним причинили зло. Он подал Иозефе руку, после того как выпросил шпагу у морского офицера, и предложил другой паре следовать за ним. Они действительно вышли, так как при таких приготовлениях, толпа расступилась перед ними с достаточной почтительностью; уже они считали себя спасенными, но едва вышли на площадь, также наполненную народом, как из преследовавшей их разъяренной толпы раздался голос: «Это — Иеронимо Ругера, граждане, ведь я — его отец!» и страшный удар дубины поверг его на землю. Шедшая с ним рядом донна Констанца с криком: «Иисус — Мария!» бросилась к своему зятю, но уже раздался крик: «монастырская девка», и удар дубины, нанесенный с другой стороны, поверг на землю рядом с Иеронимо и ее бездыханную. «Чудовище, — закричал неизвестный, — это ведь донна Констанца Ксарес!» — «Зачем они нас обманывали!» — отвечал башмачник. — Отыщите настоящую и убейте ее!» Дон Фернандо, увидав труп донны Констанцы, воспылал гневом; он вынул меч из ножен, взмахнул им и нанес бы фанатику-злодею, вызвавшему все эти зверства, такой бешеный удар, который рассек бы его пополам, если бы тот не уклонился от него. Но так как он не мог бы одолеть наступавшей на него толпы, то Иозефа с криком: «Прощайте, дон Фернандо, и будьте благополучны вы и дети! Вот! убейте же меня, кровожадные тигры!» — бросилась добровольно в толпу, чтобы прекратить побоище. Педрильо ударом дубины свалил ее с ног. Затем, обрызганный ее кровью, завопил: «Пошлите ее ублюдка за ней в преисподнюю!» и ринулся с еще неутоленной жаждой крови снова вперед. Дон Фернандо, этот богоподобный герой, стоял теперь, прислонившись спиною к церковной стене; левой рукою держал он детей, правой — меч! Каждым ударом он, как молнией, поражал одного из нападавших; лев не мог бы лучше обороняться. Перед ним уже лежали во прахе семь кровожадных псов; сам вождь сатанинской шайки был ранен. Однако мастер Педрильо не успокоился до тех пор, пока ему не удалось за ноги оторвать у него от груди одного из мальчиков; он взмахнул им высоко над головою и раздробил его об угол одной из церковных колонн. После этого настала тишина, и все разошлись.

Когда дон Фернандо увидал перед собою своего маленького Хуана, лежащего на земле с раздробленным черепом, из которого вытекал мозг, то с несказанным страданием возвел он очи к небу. Морской офицер подошел к нему снова, пытался его утешить и уверял, что глубоко раскаивается в своем бездействии во время этой катастрофы, хотя в данном случае многие обстоятельства могли бы служить ему оправданием; на это дон Фернандо отвечал, что его ни в чем упрекнуть нельзя и он только просит его помочь унести тела убитых. Всех их во мраке наступающей ночи перенесли в дом дона Алонзо, куда последовал за ними и дон Фернандо, орошая обильными слезами лицо маленького Филиппа. Он и всю ночь провел у дона Алонзо и долго под разными предлогами не решался сообщить жене о несчастьи во всем его объеме, во-первых, потому, что она была больна, а во-вторых, потому, что не знал, как она отнесется к его поведению во время этого происшествия; но вскоре одна посетительница сообщила ей случайно все, что произошло; и эта прекрасная женщина, выплакав втихомолку свое материнское горе, однажды утром бросилась ему на шею с последней, еще невысохшей слезой, блестевшей на ее ресницах, и поцеловала его. Дон Фернандо и донна Эльвира взяли после того маленького чужака в приемыши, и когда дон Фернандо сравнивал Филиппа с Хуаном и то, как он приобрел того и другого, ему почти казалось, что он должен радоваться тому, что случилось.