Через час она возвратилась с разгоряченным лицом. «Ну и Фома! — сказала она, скрывая свою радость, — Подлинно — Фома неверный! Битый час потребовался мне, чтобы его убедить. Но зато теперь он сидит и плачет». — «Кто?» — спросила маркиза. — «Он, — отвечала мать. — Кто же, как не тот, у кого все к тому причины?» — «Но не отец же?» — воскликнула маркиза. — «Как ребенок плачет, — отвечала мать; — если бы мне самой не пришлось утирать слезы, я готова была рассмеяться, выйдя за дверь». — «И все это из-за меня? — спросила маркиза и встала; — и вы хотите, чтобы я здесь…?» — «Ни с места! — сказала госпожа Г. — Зачем он мне продиктовал письмо? Он должен сюда к тебе притти, если хочет меня еще раз увидать, пока я жива». — «Милая матушка!» — умоляла маркиза. — «Я — неумолима! — перебила ее полковница. — Зачем он схватил пистолет?» — «Заклинаю вас…» — «Нет, ты не должна… — отвечала госпожа Г., снова, почти насильно, усаживая дочь на кресло. — А если он до вечера не придет сегодня, я завтра же уеду с тобой». Маркиза назвала это поведенье жестоким и несправедливым. Но мать отвечала: «Успокойся! — ибо в это время послышались приближающиеся издалека рыдания. — Вот уже он идет!» — «Где? — сказала маркиза, прислушиваясь. — Есть кто-нибудь за дверью? Это сильное…?» — «Разумеется! — ответила госпожа Г., — он хочет, чтобы мы ему отворили двери». — «Пустите меня!» — вскрикнула маркиза и сорвалась со стула. — «Убедительно прошу тебя, Джульетта, сиди смирно», — сказала полковница, и в это мгновение в комнату уже входил комендант, держа перед лицом платок.

Мать стала перед дочерью, загораживая ее собой, и повернулась спиною к нему. «Отец! дорогой мой отец!» — воскликнула маркиза, простирая к нему руки. — «Ни с места! — сказала госпожа Г., — ты слышишь?» — Комендант стоял посреди комнаты и плакал. — Он должен повиниться перед тобою, — продолжала госпожа Г., — зачем он так вспыльчив! и зачем так упорен! Я люблю его, но и тебя также, я уважаю его, но и тебя также. И если мне нужно выбирать между вами двумя, то я нахожу, что ты лучше его, и остаюсь с тобою». Комендант весь согнулся и взвыл так, что стены задрожали. — «О боже!» — вскрикнула маркиза, сразу покорилась матери и схватила платок, дав волю слезам. Госпожа Г. сказала: «Он только не в состоянии произнести ни слова!» — и отошла немного в сторону. Тогда маркиза поднялась, обняла коменданта и просила его успокоиться. Она сама заливалась слезами. Она спросила, не присядет ли он; хотела усадить его в кресло; она пододвинула ему кресло, чтобы он сел, но он не отвечал; он не хотел двинуться с места; не хотел и садиться, но стоял на одном месте, низко склонив голову, и плакал. Маркиза сказала, стараясь его поддержать, наполовину обернувшись к матери, что он заболеет; казалось, саму полковницу покидает ее стойкость при виде его судорожных телодвижений. Когда же комендант, уступая повторным уговорам дочери, опустившейся к его ногам, наконец сел, осыпаемый ее нежнейшими ласками, мать опять заговорила, что поделом ему и что теперь он уже, верно, образумится, удалилась из комнаты и оставила их одних.

Едва выйдя за дверь, она утерла слезы и подумала, не повредит ли мужу то потрясение, которое она ему причинила, и не следует ли послать за врачом. К вечеру она приготовила ему на кухне все, что только могла придумать укрепляющего и успокаивающего, оправила и согрела постель, чтобы уложить его, как только он появится об руку с дочерью, но так как он все еще не появлялся, хотя ужин уже был накрыт, то она подкралась к комнате дочери, желая подслушать, что там происходит. Приложив осторожно к двери ухо, она услышала слабый, замирающий шопот, исходивший, как ей казалось, от маркизы; заглянув в замочную скважину, она увидела, что маркиза сидела на коленях у коменданта, чего раньше никогда бы в жизни он не допустил. Наконец она отворила дверь, и сердце ее переполнилось радостью: дочь, запрокинув голову, закрывши глаза, лежала в объятиях отца, который, сидя в кресле, жадно, продолжительно и горячо, как влюбленный, целовал ее в губы, а в широко раскрытых его глазах блестели слезы. И дочь молчала, молчал и он; склонив лицо над нею, как над девушкой — своей первой любовью, он искал ее губы и целовал ее. Мать испытывала полное блаженство; незамечаемая ими, стоя позади его кресла, она медлила нарушить восторг радостного примирения, выпавшего на долю их дома. Наконец она приблизилась к отцу и сбоку поглядела на него, перегнувшись над спинкой кресла, в то время как он с несказанным упоением пальцами и губами ласкал уста своей дочери. Комендант при виде ее снова весь сморщился и опустил голову, видимо, желая ей что-то сказать; но она воскликнула: «Ну, что еще за лицо ты строишь!» — с своей стороны поцелуем разгладила на нем морщины и шуткой положила конец трогательным излияниям. Она пригласила их обоих ужинать и повела в столовую, куда они пошли, словно жених и невеста. За столом комендант был очень весел, хотя время от времени всхлипывал, мало ел и мало говорил, глядя в тарелку и играя рукой дочери.

Но вот с наступлением следующего дня перед ними встал вопрос, кто же, наконец, появится завтра в 11 часов утра, ибо завтра было как раз грозное третье число. Отец, мать, а также и брат, пришедший для того, чтобы, с своей стороны, примириться, единогласно стояли за брак, если эта особа окажется мало-мальски приемлемой; решено было сделать все, что возможно, дабы обеспечить счастье маркизы. Однако, если бы положение этого человека, даже при всяческом содействии и поддержке, оказалось бы значительно ниже положения маркизы, то родители высказывались против брака, предполагая оставить ее, как и прежде, у себя в доме и усыновить ребенка. Маркиза же, повидимому, была склонна сдержать во всяком случае слово и доставить, во что бы то ни стало, ребенку отца, при одном лишь условии, — чтобы неизвестный не оказался отъявленным злодеем. Вечером полковница возбудила вопрос, как обставить прием ожидаемого на следующий день лица. Комендант высказался за то, чтобы к 11 часам оставить маркизу одну. Маркиза же настаивала на том, чтобы при свидании присутствовали ее родители и брат, так как она не желает иметь никаких тайн с этим человеком. К тому же она говорила, что, повидимому, таково было желание и самого лица, напечатавшего ответ, в котором прямо был указан дом коменданта, как место свидания; благодаря этому обстоятельству, — заявляет она открыто, — ей понравился и самый ответ. Мать указала на неловкую роль, какую при этом будут вынуждены играть отец и брат, и просила дочь освободить мужчин от необходимости присутствовать при свидании, сама же она исполнит ее желание и останется с нею во время приема посетителя. После краткого размышления дочери остановились, наконец, на этом последнем предложении.

И вот после ночи, проведенной в напряженнейшем ожидании, наступило утро рокового третьего числа, Когда часы били одиннадцать, обе дамы в праздничных, нарядах, как для сговора, сидели в гостиной; сердца у обеих стучали так сильно, что, казалось, можно было бы слышать их биение, если бы дневной шум не заглушал его. Еще не отзвучал одиннадцатый удар, как вошел Леонардо, егерь, выписанный отцом из Тироля. Обе женщины при виде его побледнели. «Прибыл граф Ф., — сказал он, — и велит о себе доложить». — «Граф Ф.» — воскликнули обе зараз, переходя от испуга к испугу. — «Заприте двери! — воскликнула маркиза, — для него нас нет дома». Она встала, чтобы самой запереть комнату, и хотела уже вытолкнуть стоявшего на дороге егеря, ко-где перед ней предстал граф в том самом мундире, при орденах и шпаге, как был он одет при штурме цитадели. Маркиза от смущения готова была провалиться сквозь землю; она схватила платок, оставленный ею на стуле, и хотела скрыться в соседнюю комнату; однако госпожа Г., схватив ее за руку, воскликнула: «Джульетта!..» и, словно задыхаясь от нахлынувших на нее мыслей, умолкла. Она устремила пристальный взгляд на графа и повторила: «Прошу тебя, Джульетта! — привлекая к себе дочь. — Кого же мы ждем?..» — «Но не его же?..» — воскликнула маркиза, быстро обернувшись и метнув на него взгляд, сверкнувший, как молния; в то же время смертельная бледность покрыла ее лицо. Граф опустился перед нею на колено; правую руку он прижал к своему сердцу; тихо склонив голову, глядел он в землю с пылающим лицом и молчал. «Кого же еще? — воскликнула полковница, — кого же, как не его, о мы, слепые и безумные!» — Маркиза стояла над ним в оцепенении и сказала: «Я сойду с ума, матушка!» — «Глупая!» — отвечала мать, привлекая ее к себе и шепча ей что-то на ухо. Маркиза отвернулась и, закрыв лицо руками, упала на диван. Мать воскликнула: «Несчастная! что с тобою? что случилось такого, чего бы ты не ожидала?» Граф не отходил от полковницы; все еще стоя на коленях, он схватил край ее платья и целовал его: «Дорогая! Милостивая! Достойнейшая!» — шептал он; слеза скатилась у него по щеке. Полковница сказала: «Встаньте, граф, встаньте! Утешьте ее, и тогда все мы примиримся, все будет прощено и забыто». Граф в слезах поднялся; он снова склонился перед маркизой, взял ее за руку бережно, словно она была из золота и может потускнеть от его прикосновения. Однако, вскочив: «Уйдите, уйдите, уйдите! — вскричала она; — я приготовилась встретиться с человеком порочным, но не… с дьяволом! — отворила дверь, обходя его, как зачумленного, и сказала: — Позовите полковника!» — «Джульетта!» — воскликнула изумленная полковница. Маркиза смотрела убийственным, диким взглядом то на графа, то на мать; грудь ее вздымалась, лицо пылало: фурия не могла бы иметь более страшного лика. Полковник и лесничий вошли. «За этого человека, отец, я не могу выйти замуж!» — сказала она, едва они успели переступить порог. Она опустила руку в сосуд со святой водой, прикрепленный к стене за дверью, широким взмахом руки окропила ею отца, мать и брата и скрылась.