Затем граф, обратившись к коменданту, спросил его, не будет ли он настолько любезен распорядиться, чтобы ему отвели предназначенные для него комнаты. Смущенный комендант поспешил ответить, что он сам почтет за честь провести его; он крикнул своим и графским людям, чтобы несли его вещи, и провел его в комнаты, предназначенные для гостей; здесь он оставил его, сухо ему поклонившись. Граф переоделся, вышел из дома, чтобы представиться местному губернатору, и весь день не показывался, вернувшись домой лишь незадолго перед ужином.

Тем временем семья коменданта пребывала в крайнем волнении. Лесничий отметил, как определенно отвечал граф на некоторые доводы коменданта, и полагал, что поведение графа носило характер вполне обдуманного шага; он спрашивал себя в полном недоумении, какая могла быть причина такого сватовства, проводимого словно на курьерских. Комендант заявил, что он ровно ничего не понимает, и предложил остальным членам своей семьи прекратить при нем всякие разговоры на эту тему. Мать каждую минуту выглядывала из окна, не вернется ли граф, раскаявшись в своем легкомысленном поступке, с тем, чтобы исправить его. Наконец, с наступлением темноты, она подсела к маркизе, которая весьма прилежно занималась за столом своим рукодельем и, казалось, избегала вмешиваться в разговор. Она вполголоса спросила маркизу, в то время как отец ходил взад и вперед по комнате, представляет ли она себе, чем все это может кончиться? Маркиза, застенчиво взглянув на коменданта, отвечала: «Если бы отец добился, чтобы граф поехал в Неаполь, все было бы благополучно». — «В Неаполь! — воскликнул комендант, услыхавший это. — Что же мне было делать? Послать за священником? Или его арестовать и взять под стражу и под конвоем отправить в Неаполь?» — «Нет, — отвечала маркиза, — но ведь живые, настоятельные доводы не могут не оказать своего действия!» — и с выражением некоторой досады снова опустила глаза на работу.

Наконец, уже к ночи, появился граф. Все ждали лишь того, чтобы после первых любезных фраз начавшийся на эту тему разговор возобновился и дал им возможность общими силами постараться убедить его взять назад свое рискованное решение, если это еще возможно. Однако напрасно ожидали они в продолжение всего ужина этого мгновения. Старательно избегая всего того, что могло навести разговор на этот предмет, граф беседовал с комендантом о войне, а с лесничим об охоте. Когда он упомянул о бое под П., в котором был ранен, мать маркизы вовлекла его в рассказ об его болезни, спрашивала, как он себя чувствовал в этом маленьком городке и пользовался ли он там необходимыми удобствами. Тут он сообщил несколько интересных подробностей, характеризующих его страсть к маркизе: как неотступно она сидела у его постели во время его болезни; как в горячечном бреду, вызванном его раной, у него все время путалось представление о ней с представлением о лебеде, которого он еще мальчиком видел в поместье дяди; что особенно трогало его одно воспоминание, как он однажды забросал этого лебедя грязью и как тот, тихо погрузившись в воду, вынырнул из воды совершенно чистым; что она постоянно представлялась ему плавающей по огненным волнам, а он звал ее «Тинка», по имени лебедя, но что ему не удавалось ее приманить, так как она находила усладу лишь в том, что плавала, рассекая грудью волны; внезапно, вспыхнув, он стал заверять, что любит ее безумно; снова опустил глаза в тарелку и умолк. Пришлось, наконец, встать из-за стола, и так как граф после краткого разговора с полковницей тотчас же раскланялся с обществом и удалился к себе в комнату, то члены семьи опять остались в недоумении. Комендант полагал, что надо предоставить дело собственному течению. По всей вероятности, он, приняв такое решение, рассчитывает на своих родных. В противном случае ему предстояло бы позорное увольнение со службы. Госпожа Г. спросила свою дочь, что она, в конце концов, о нем думает и согласилась ли бы она высказаться в таком смысле, чтобы предотвратить несчастье. Маркиза отвечала: «Дорогая матушка! это невозможно. Мне жаль, что моя благодарность подвергается столь жестокому испытанию. Но ведь я приняла решение не вступать вторично в брак; мне не хотелось вторично рисковать своим счастьем и притом столь необдуманным образом». Лесничий заметил на это, что если таково ее твердое решение, то объявление о нем также может быть для графа полезным, и что представляется почти необходимым дать ему какой-либо определенный ответ. Полковница возразила, что раз этот молодой человек, за которого говорят столь выдающиеся его качества, заявил о своем желании окончательно переселиться в Италию, то, по ее мнению, нельзя не считаться с его предложением, и решение маркизы подлежало бы проверке. Лесничий, присев около сестры, спросил ее, насколько граф, в конце концов, ей лично нравится? Маркиза с некоторым смущением отвечала: «Он мне и нравится и не нравится», и сослалась на впечатление других. «Когда он вернется из Неаполя, — сказала полковница, — и если справки, которые мы о нем наведем, не будут противоречить общему впечатлению, которое ты от него получила, как бы ты ответила ему, если бы он возобновил свое предложение?» — «В таком случае, — отвечала маркиза, — так как, повидимому, его желания столь настойчивы, эти желания… — тут маркиза запнулась, и глаза ее заблестели, когда она это говорила, — я бы удовлетворила ради той признательности, которой ему обязана». Мать, всегда желавшая, чтобы ее дочь вышла во второй раз замуж, с трудом могла скрыть свою радость по поводу этого заявления и стала обдумывать, как бы его тут же использовать. Лесничий, в волнении встав со стула, сказал, что раз маркиза допускает мысль, что она когда-нибудь осчастливит графа своей рукой, необходимо немедленно же предпринять какой-либо шаг в этом направлении, дабы оградить его от последствий безумного поступка. Мать была того же мнения и полагала, что, в конце концов, риск был бы невелик, ибо после того как в ночь, когда русские взяли штурмом цитадель, он проявил столько прекрасных качеств, едва ли можно предполагать, что дальнейшие его поступки будут им противоречить. Маркиза опустила глаза с выражением величайшей тревоги. «Можно было бы, — продолжала мать, взяв ее за руку, — обещать ему, что ты до его возвращения из Неаполя не примешь иного предложения». Маркиза отвечала: — «Такое обещание я могу ему дать, милая матушка; боюсь только, что оно его не успокоит и запутает нас». — «Это уж моя забота!» — возразила мать с живейшей радостью и оглянулась на мужа: «Лоренцо! — спросила она, — что ты об этом думаешь?» и хотела было подняться со стула. Комендант, который все слышал, стоял у окна, глядел на улицу и ничего не отвечал. Лесничий заявил, что он берется выпроводить графа из дома при помощи этого безобидного заявления. — «Ну, делайте, делайте, делайте! — воскликнул отец оборачиваясь; — видно мне придется вторично сдаться этому русскому!» Мать радостно вскочила, поцеловала дочь и мужа, улыбнувшегося ее суетливости, и спросила, как передать немедленно графу это заявление. Было решено, по предложению лесничего, передать ему просьбу от имени всей семьи, чтобы он, если еще не успел раздеться, на минуту спустился к ним.

Он сейчас будет иметь честь явиться! — последовал ответ графа; и не успел посланный лакей вернуться с этим извещением, как сам граф быстрыми шагами, окрыленный радостью, вошел в комнату и в живейшем волнении опустился к ногам маркизы. Комендант хотел что-то сказать, но граф, вставая, заявил, что знает достаточно, поцеловал руку у него и у матери, обнял брата и просил лишь об одном, — чтобы ему помогли достать тотчас же дорожный экипаж. Маркиза, хотя и была тронута таким поведением, все же сказала: «Я не опасаюсь, граф, что ваши торопливые надежды слишком далеко…» — «Ничего! Ничего! — перебил ее граф, — ничего не произошло, если наведенные обо мне справки окажутся в противоречии с тем чувством, под влиянием которого я был снова приглашен к вам в эту комнату».

После этих слов комендант самым сердечным образом обнял его, лесничий тут же предложил ему свою дорожную карету, посланный слуга поспешил на почту заказать курьерских лошадей с обещанием особого вознаграждения, и отъезд сопровождался такою радостью, какая редко бывает даже при встрече.