С этими словами я направился было к лестнице, ведшей в покои герцога, как заметил, что к этой же лестнице спешит тот же закутанный в плащ человек, который повстречался мне раньше. Гроссингер насильно повернул меня так, чтобы я не мог его видеть. «Что вы делаете, безумец? — прошептал он мне, — молчите, успокойтесь! Вы меня приводите в отчаяние».

«Почему вы не останавливаете того человека, который туда пошел? — сказал я. — У него не может быть более срочных дел к герцогу, чем у меня. Ах, это так срочно, мне нужно, мне нужно! Дело идет о судьбе одного несчастного, соблазненного, бедного существа».

Гроссингер возразил: «Вы видели вошедшего к герцогу человека; если вы пророните об этом когда-нибудь хоть слово, то вам угрожает мой клинок. Вы не можете войти именно потому, что он вошел; у герцога есть, к нему дело».

Тут окна герцога осветились. «Господи, у него свет, значит он не спит! — сказал я. — Я должен с ним говорить, ради самого неба, пустите меня, или я закричу о помощи».

Гроссингер схватил меня за руку и сказал: «Вы пьяны, ступайте на гауптвахту; я — ваш друг, проспитесь и скажите мне ту песню, что старуха пела сегодня ночью на крылечке, когда я вел дозор; эта песня меня очень интересует».

«Как раз об этой старухе и ее близких мне и нужно говорить с герцогом!» — воскликнул я.

«О старухе? — ответил Гроссингер. — Относительно нее поговорите со мной, важные господа такими вещами не интересуются. Идемте скорее на гауптвахту!»

Он хотел потащить меня за собой, но тут дворцовые часы пробили половину четвертого. Звон этот пронзил мне сердце, как крик о помощи, и я закричал изо всех сил в сторону окон герцога:

«Помогите! Ради бога помогите несчастному, соблазненному существу!» Тут Гроссингер прямо взбесился. Он хотел зажать мне рот, но я от него вырвался; он толкнул меня в спину, он ругался, я ничего не чувствовал, ничего не слышал. Он вызвал караул; капрал с несколькими солдатами подбежали, чтобы меня схватить. Но в эту минуту окно у герцога распахнулось, и он крикнул вниз: «Прапорщик граф Гроссингер, что это за скандал? Приведите ко мне немедленно этого человека!»

Я не стал дожидаться прапорщика; я бросился наверх по лестнице, я пал к ногам герцога, который смущенно и недовольно велел мне встать. На нем были сапоги со шпорами, но вместе с тем и халат, который он старательно придерживал на груди.

Я доложил герцогу настолько кратко, насколько того требовали обстоятельства, все, что мне старуха рассказала о самоубийстве Каспера и о том, что случилось с красоткой Аннерль, и умолял его, чтобы казнь была хотя бы отложена на несколько часов и чтобы, если помилование окажется невозможным, обоих несчастных разрешено было бы предать честному погребению. — «Ах, помилуйте, помилуйте ее! — воскликнул я, вынимая при этом из-за пазухи найденный мною белый шарф, полный роз. — Мне казалось что этот шарф, который я нашел по дороге сюда, предвещает помилование».

Герцог порывисто схватил шарф и был сильно взволнован; он сжимал шарф в руках, пока я произносил слова: «Ваша светлость! Эта бедная девушка — жертва ложного честолюбия; одно знатное лицо соблазнило ее и обещало на ней жениться. Ах, она так добра, что предпочитает умереть, нежели его назвать». — Тут герцог прервал меня со слезами на глазах и сказал: «Молчите, ради самого неба молчите!» — Затем он повернулся к прапорщику, стоявшему у двери, и поспешно сказал: «Ступайте скорее, поезжайте верхом с этим человеком; гоните лошадь хоть до смерти, лишь бы поспеть вовремя к месту казни. Прикрепите этот шарф к вашей шпаге, машите ею и кричите: «Помилование, помилование!» Я последую за вами».

Гроссингер взял шарф. Он совершенно преобразился и походил на призрак от страха и торопливости. Мы бросились в конюшню, сели на лошадей и поскакали галопом; он ринулся как безумный из ворот. Прикрепляя шарф к острию своей шпаги, он воскликнул: «Господи Иисусе, моя сестра!» Я не понял, что он хотел сказать. Он вытянулся на стременах, размахивал шарфом и кричал: «Помилование, помилование!» Мы увидели толпу, собравшуюся на холме вокруг места казни. Лошадь моя испугалась развевающегося шарфа. Я — плохой наездник и не в состоянии был догнать Гроссингера; он летел во весь карьер, я напрягал все свои силы. Печальная судьба! Поблизости упражнялась артиллерия; грохот пушек не дал услышать наш крик издалека. Гроссингер спрыгнул с лошади, толпа раздалась, я увидел место казни, увидел блеск стали в лучах утреннего солнца — боже мой, это сверкнул меч палача! — Я подскакал и услышал жалобный вопль толпы. «Помилование, помилование!» кричал Гроссингер и ринулся как сумасшедший с развевающейся вуалью к месту казни. Но палач протянул ему навстречу окровавленную голову красотки Аннерль, грустно ему улыбавшуюся. Тогда он закричал: «Боже, смилуйся надо мной! — и припал к трупу на земле. — Убейте меня, убейте меня, люди! Я ее соблазнил, я ее убийца!»

Жажда мщения охватила толпу. Женщины и девушки протеснились вперед, оторвали его от трупа и начали топтать его ногами, он не сопротивлялся; стража не в состоянии была сдержать разъяренный народ. Тут поднялся крик: «Герцог, герцог!» — Он подъехал в открытой коляске; рядом с ним сидел очень еще юный человек, низко надвинувший шляпу на лицо и закутанный в плащ. Люди подтащили Гроссингера к экипажу. «Иисусе, мой брат!» — закричал совершенно женским голосом молодой офицер. Герцог сказал ему в смущении: «Молчите!» — Он выпрыгнул из экипажа, молодой человек хотел за ним последовать; герцог оттолкнул его почти грубо назад; но благодаря этому обнаружилось, что молодой человек не кто иной как переодетая офицером сестра Гроссингера. Герцог распорядился положить избитого, окровавленного, бесчувственного Гроссингера в экипаж; сестра перестала скрываться и набросила на него свой плащ. Все увидели ее в женском одеянии. Герцог был смущен, но оправился и приказал, чтобы экипаж тотчас же повернул и отвез графиню и ее брата в их дом. Это происшествие несколько успокоило ярость толпы. Герцог сказал громко офицеру, командующему стражей: «Графиня Гроссингер видела, как ее брат проскакал мимо их дома, неся помилование, и захотела присутствовать при этом радостном событии; когда я проезжал мимо с тою же целью, она стояла у окна и попросила меня захватить ее с собой в экипаже. Я не мог отказать в этом добросердечному ребенку. Она взяла, чтобы не обращать на себя внимания, плащ и шляпу своего брата, но, застигнутая врасплох несчастным случаем, превратила как раз благодаря этому все в романтический скандал. Но как же это вы, господин лейтенант, не смогли защитить несчастного графа Гроссингера от черни? Ведь это ужасно, что он опоздал из-за падения с лошади; но ведь он в этом не виноват. Я хочу, чтобы люди, избившие графа, были арестованы и наказаны».

В ответ на речь герцога поднялся общий крик: «Он негодяй, он соблазнитель, он убийца красотки Аннерль; он сам это сказал, негодяй, подлец!»

Так как это раздавалось со всех сторон и было подтверждено священником, офицером и судейским персоналом, то герцог был этим так глубоко потрясен, что мог лишь промолвить: «Ужасно, ужасно, и злосчастный человек!»

После этого герцог подошел совсем бледный к месту казни; ему хотелось взглянуть на тело красотки Аннерль. Она лежала на зеленой траве в черном платье с белыми лентами. Старая бабушка, не обращавшая никакого внимания на все, что происходило вокруг, приложила ее голову к туловищу и прикрыла место ужасного разреза своим фартуком. Она занята была тем, чтобы сложить ей руки над библией, которую священник подарил в маленьком городке маленькой Аннерль; золотой веночек она повязала ей вокруг готовы, а розу, подаренную ей ночью Гроссингером, не знавшим, кому он ее дает, она приколола ей на груди.

При виде этого герцог сказал: «Прекрасная, несчастная Аннерль! Подлый соблазнитель, ты опоздал! — Бедная, старая матушка, ты одна осталась ей верна до самой смерти!» Увидав меня при этих словах поблизости от себя, он обратился ко мне: «Вы говорили мне о завещании капрала Каспера; при вас оно?» Я обратился к старушке и сказал: «Бедная матушка, дайте мне бумажник Каспера; его светлость хочет прочесть его завещание».