Внезапно с сухим треском в ночное небо взвилась ракета. Стало светло как днем. Мы лежим, плотно прижавшись к земле, и кажется, что в этом холодном мерцающем свете нас видят все. Земля пахнет полынью.

После ракетной вспышки темнота становится плотнее. Дорохин негромко произносит:

— Бросок!

И этот «бросок» испортил все дело. Едва мы поднялись, как опять вспыхнула ракета. За ней другая, третья... Успеваю заметить метрах в шестидесяти немецкие окопы. Стремглав падаем на землю. Но поздно: нас обнаружили. Над головой проносится длинная пулеметная очередь, разноголосо взвизгивают десятки стальных шмелей.

— Надо отходить, — донесся до меня голос Дорохина, — фашист теперь даст прикурить.

Досадно. Ведь мы были почти у цели. И вдруг эта проклятая ракета. А не слишком ли рано мы поднялись для броска? Почему бы не подползти ближе к траншеям, прислушаться, понаблюдать и только тогда совершать бросок. Поиск наверняка бы удался. Да, погорячился наш командир, не рассчитал, и приходится возвращаться ни с чем.

Мы стали отползать к своим траншеям. Пулеметный обстрел не затихал ни на минуту. Ко мне подполз Дорохин. Слышу его встревоженный шепот:

— Бархотенко ранило... Метрах в двадцати отсюда.

Возвращаемся к раненому. В темноте различаю нечеткие контуры лежащего человека. Сбрасываю с себя плащ-палатку, расстилаю на земле. На нее осторожно укладываем раненого. Он тихо стонет:

— Ох, осторожнее, братцы... Нога... як огнем палит.

Взяв зубами концы плащ-палатки, вместе с Дорохиным начинаем осторожно ползти. Над головой с сердитым визгом пролетают пули. Тело покрывается испариной. Нас догоняет Ягодкин и начинает помогать тащить раненого. Чуточку стало легче.

Узнаем, что ранен Файзуллин. Пуля вскользь задела ему левую руку выше локтя.

Давыдин успокаивает его:

— Недельки на три отвоевался, паря. В медсанбате на чистых простынях поваляешься.

В лощине, включив карманный фонарик, осматриваем рану Бархотенко. Разрывная пуля угодила ему в правую ногу, раздробила кость, и на месте ее вылета, в бедре, зияет что-то большое, красное, кровоточащее. В плащ-палатке лужа крови. Надо скорей доставить раненого в свои окопы.

Немцы начинают минометный обстрел. Одна за другой с противным воем проносятся мины.

— Тяжелыми шпарят, — проворчал Давыдин, и в ту же минуту, метрах в сорока впереди, вспыхнул оранжевый султан огня, тяжелый удар потряс землю.

Следующая мина, немного не долетев до нас, плюхнулась сзади.

— Вперед, быстрее вперед! — выкрикнул Дорохин.

Мы поднялись, держа руками края плащ-палатки, где лежал раненый, торопливо пошли.

— Быстрее, быстрее! — торопил старший сержант.

И минуту спустя метрах в тридцати позади нас взорвалась третья мина.

Дорохин вытер рукавом лоб:

— Счастливо отделались. В «вилку» взяли, дьяволы.

На рассвете добрались до своих окопов. Пришли санитары с длинными носилками и положили на них Бархотенко. Лицо у него серое, внезапно осунувшееся. Остро обозначились скулы. Он потерял много крови. Давыдин укрывает раненого плащ-палаткой и быстро отходит. Вижу, как по его щеке катится слеза.

С кислыми физиономиями возвращаемся в роту. Лейтенант, не дослушав рапорт Дорохина, сердито говорит:

— Зачем было спешить? Зачем так рано перешли на бросок? И человека потеряли ни за что, да какого человека!

За завтраком ко мне подошел Кезин. На худощавом лице улыбка.

— Поздравь меня, Петрович, — сказал он, — лейтенант к вам в отделение назначил... Вместо Бархотенко. Вместе за «языком» будем ползать.

Да, лейтенант прав. Нам бы еще метров с полсотни на брюхе проползти, а потом уж бросок... Мы бы наверняка подобрались к самым окопам. Все вынюхали, высмотрели бы, в точности разузнали бы по голосам немцев, сколько их в траншее, где тот часовой, которого следовало сцапать.

И начались для разведчиков страдные дни. Поиск за поиском. Кроме того, день и ночь ведем наблюдение за противником.

Сегодня лейтенант направил в наблюдение трех разведчиков: сержанта Зозулю, Белыбердина и меня. Небо в тучах. Погода нелетная. Пожалуй, это и хорошо. А то опять прилетели бы проклятые «юнкерсы». Часам к одиннадцати дня добрались наконец до своих траншей. Они тянутся извилистой линией — по скату высотки. Ползком выдвигаемся вперед на «нейтралку». Отыскиваем воронку от фугасной бомбы. Здесь наш наблюдательный пункт. Сержант Зозуля в бинокль осматривает немецкие траншеи. До них не более трехсот метров. Местность открытая, кое-где пересеченная безлесными холмами.

Сидим час, другой. У немцев как будто все вымерло. Что за чертовщина! Но вот во втором часу дня вдали, под холмами, где проходит шоссейная дорога, заклубилась пыль. В бинокль отчетливо видны крытые грузовики. Мы насчитали до десятка машин. Видно, фашисты подбрасывали подкрепление на этот участок фронта. Зозуля дал знак подползти ближе. Но едва мы поднялись из воронки, как над головой стрекотнули пули. Целый рой. Вот незадача! Видимо, нас заметил автоматчик! Головы не дает поднять. Кое-как мы доползли до ближайшей воронки. Она маленькая, тесная. Согнулись в три погибели. Выстрелы стихли.

— В этой скорлупе долго не просидишь, — с досадой сказал сержант. — Давайте махнем вон туда, — показал он на большую воронку.

До нее было метров пятнадцать.

Сержант поднялся первым. Полусогнувшись, он кинулся вперед и был почти у цели, когда застрочил автоматчик. Сержант упал как подкошенный. Я и Белыбердин подползли к нему. Зозуля лежал ничком. Пуля угодила ему в ногу повыше колена. Разостлали плащ-палатку и положили на нее раненого. Поползли. Автоматчик не отставал и палил без передышки. Находился он от нас недалеко, в кустах, метрах в ста — ста пятидесяти. Над ухом разноголосо посвистывали пули. Ох и злы мы были тогда на него! Попадись бы в руки...

Наконец еще одно усилие — и мы у цели, в своих окопах. Раненого сдаем санитарам.

Мы охотимся за фашистами, фашисты — за нами. Крепко досаждают нам автоматчики.

Отправляюсь вести наблюдение за вражескими огневыми точками. Выполз я на бугорок — время было дневное, солнечное — и только успел засечь один пулемет (бил он справа из-за кустов), как вдруг над ухом тоненько взвизгнули пули и рядом фонтанчиком вздыбилась пыль. Очевидно, меня заметил автоматчик. Что делать? Сменить позицию? Как? Если подняться и бежать полусогнувшись, он меня наверняка срежет. Я поднял над головой саперную лопатку. Ее чуть не вырвало у меня из рук. В ней оказались две пробоины.

Неприятное положение — быть дичью. Жизнь моя висела на волоске. Малейшее неосторожное движение, и на мою родину пойдет похоронная. Что я не учел? В чем враг перехитрил меня?

«Попробую так», — решил я и стал осторожно перекатываться вниз, чтобы уйти из-под обстрела. Это мне удалось. Холм скрыл меня, и автоматчик отстал. А я засек еще две вражеские пулеметные точки.

Все эти дни у нас в роте только и разговору, что о Дмитрии Щапове. Соберутся ребята и обязательно о нем гутарят: «Молодчина! Крепко он фашиста стукнул!»

Дело было так. Послал Щапова командир роты в ночное наблюдение с заданием засечь по вспышкам выстрелов новые вражеские артиллерийские батареи. В сумерки он добрался до своих траншей, перемахнул через бруствер и пополз по «нейтралке».

Он решил как можно ближе подобраться к траншеям вражеского боевого охранения: оттуда лучше обзор.

Ночь выдалась звездная, без единой тучки. Щапов достиг ската одной высотки и здесь облюбовал место для наблюдательного пункта. Дмитрию посчастливилось: до полуночи он засек четыре новые артбатареи.

В полночь до слуха разведчика донесся какой-то стук из окопов противника. Щапов насторожился.

«Придется туда наведаться, — подумал он, — узнать, что за стукотню подняли фашисты».

Дмитрий так близко подполз к вражеским траншеям, что уже различал темные силуэты размеренно наклонявшихся и взмахивавших руками немцев.

«Обрабатывают дерево. Видимо, строят блиндаж», — догадался Щапов.